но в пределах допустимого. Я говорю, клапан – деньги. Нет, говорят, делай с клапаном. Я говорю…

Однако что он ещё говорит, остаётся неизвестным. Раздаётся сигнал – свисток. Капитан Хрипушин свистит всех наверх. Скоро Бирючья Коса. Можно подкрепиться.

Сажусь у привинченного к палубе стола под парусиновым тентом. Обслуживает капитан Хрипушин. Покинул капитанский мостик. Волжская ситуация, правда, несколько изменилась. Движения поубавилось. И сама Волга изменилась. Не такая индустриальная, более природная и холерная. Всё время мимо плывут какие-то объедки и огрызки, но лишь фруктов и овощей, которых здесь летом обилие. Объедков хлеба, особенно белого, я, например, не видел. Капитан Хрипушин в связи с этим замечает, что санитарно-воинские холерные заставы здесь устанавливаются время от времени, чтоб затруднить незаконный вывоз рыбопродуктов из Астрахани.

– Когда начинается сезон помидоров и арбузов, всегда у нас поносы.

Хрипушин, оказывается, тоже «внешарнирный». Относительно холеры с ним, конечно, трудно согласиться. Астраханская холерная зараза, астраханская холерная палочка, особенно в жаркие месяцы лета при обилии овощей и фруктов, а также при нечистой астраханской воде, советской властью не придумана. И с обычным поносом её вряд ли можно сравнить. Озноб, высокая температура, слизь. Смертельные случаи не так уж редки. Однако власть, безусловно, пользуется холерным контролем, чтоб в сезон заготовки валютной чёрной икры поставить город на осадное положение.

– А я вам скажу, кто главные браконьеры! – бунтует капитан Хрипушин. – Начальство и его гости. Приедем в заповедник – убедитесь.

Весь этот разговор ведём уже за едой. Едим обильно. Сначала подаётся большая металлическая миска астраханского салата – помидоры с белым салатным репчатым луком. Всё обильно полито растительным маслом. Потом капитан Хрипушин приносит пластиковый, в цветочках, поднос, какие весьма распространены в столовых самообслуживания. Прямо на поднос, без тарелок, густо уложены куски варёного осетра.

Наедаюсь до отрыжки. Но и отрыжка приятная, вкусной рыбой и помидорами. Пьянею от еды и в этом помидорно-рыбном опьянении сочиняю экспромт:

Рыгайте рыбой, рыбаки,

Рыгайте рыбой, рыболовы,

Чтоб были вы всегда здоровы,

Рыгайте рыбой, рыбаки.

Хрипушин и Бычков хором смеются, после чего приносится большой астраханский арбуз, который с хрустом разрезается острым рыбацким ножом. Хлеба не ем. Хлеб здесь невкусный, горло дерёт даже в свежем виде. «Чернуха». Белого нет. Надо сказать, что Хрипушин и Бычков, люди пролетарские, едят гораздо меньше меня, едят вяловато. Ведь это их ежедневная еда. Более того, так они завтракают, обедают и ужинают. Иногда вместо варёного осетра – варёная севрюга или белуга, вместо арбуза – дыня. Готовят и чёрную икру, если попадут на икорно-балычный завод и добудут рыбину с икрой. Я об этом расскажу позднее. Чёрная икра их собственноручного приготовления необычайно вкусна. Гораздо вкуснее валютной. Но без сливочного масла, которого не добудешь даже по знакомству, как икорную рыбину, и без мягкой, качественной белой булки икра быстро надоедает. Да и мясца хочется, колбаски, сальца свиного.

– Когда калмыков отсюда выселили, с мясом стало совсем плохо, – говорит капитан Хрипушин, – мы, русские, в местных условиях обращаться с мясом не умеем. Калмыки мясо в жару на специальные куски разрежут, по сухожилиям, в шкуру завернут – и холодильника не надо. Я у одного калмыка решил поучиться. Как он делает, так и я. Он в шкуру завернул, и я в шкуру завернул. Проходит несколько дней. У него мясо свежее, а у меня протухло. Выселили калмыков в Казахстан за то, что немцев ждали. С немецкой реквизицией они ведь знакомы не были, а с колхозами хорошо были знакомы. Вот и ждали. Выселили их за это, а назад не пускают. Они говорят: «Или пустите назад в Астраханскую область, или пустите наш народ в Китай». Так мне один калмык рассказывал. Вот сейчас вернулись, а мяса всё равно нет. Мясо отсюда всё в Москву вывозят…

Последнее капитан Хрипушин произносит тихо, почти шёпотом, наклонившись ко мне. Может быть, чтоб не слышал Бычков, который теперь у штурвала.

Буксир медленно приближается к пристани Бирючья Коса. Хрипушин начинает убирать со стола.

– Ну вот, – говорит он хмуро, – это ведь начальство нам не оплачивает. Это за наш счёт гости едят.

Мне становится неловко. Я начинаю что-то бормотать и тут же, как в ресторане, достаю из брюк бумажник с деньгами. Ещё бо́льшая неловкость. Бестактность Хрипушина усиливается моей бестактностью. Бычков это видит, но на помощь нам прийти не может, чтоб замять дело. Штурвал в данный момент отпускать нельзя, да и внимание нельзя рассеивать.

– Я не вас имел в виду, – говорит наконец Хрипушин, вываливая в миску от салата арбузные корки, – тут иногда к начальству человек по шесть, по семь в гости едут. А мы обслуживаем.

Он уносит посуду, потом появляется у борта и бросает «конец», то есть канат, на пристань. Канат подхватывает ловко и закрепляет у столба парень в тельняшке.

Весь район здесь назван, как и остров, Бирючья Коса. Стоять будем около часу.

– Можете погулять, – говорит Хрипушин, – мы с Юрой (Бычкова зовут Юра) в мастерские пойдём. Здесь мастерские облпотребсоюза.

Вместе с экипажем буксира поднимаюсь по косогору.

– Дорогу к пристани найдёте? – спрашивает Хрипушин.

– Запомню.

Хрипушин и Бычков скрываются в железных воротах мастерских, а я иду по совершенно азиатской улице астраханского пригорода. Почти кишлак. Этакий астраханский Хорезм. Орошаемые земли. Растительность серо-зелёная. Дыхание пустыни чувствуется повсюду, хоть до настоящей пустыни много километров. Возможно, этому способствует азиатский вид прохожих, плотно укутанных, ватных, меховых. Европеец на жаре раздевается, азиат одевается. У каждого свой опыт. Впечатление пустыни усиливается развалинами древнеиранской крепости с башнями. Развалины стоят прочно. В них скрыта древняя мощь и хитрости древней фортификации. Мне как-то по своей профессии пришлось столкнуться с этим вопросом специально и беседовать с консультантами. Кое-что я усвоил. Вот я вижу предстенные барьеры, выносные башни, двойной ряд предвратных сооружений полуциркульного плана, расположенных так, чтоб противник, штурмуя, поворачивался к стене своим правым, не защищённым щитом боком.

Однако теперь хитрости старой Азии перекочевали из развалин некогда грозной крепости к её подножью, где расположен небольшой восточный базар. Я нюхаю змеиную кожу пахнущих развалинами азиатских дынь. Хозяин дынь смотрит на меня мудрым глазом средневекового поэта аль-Бируни. Говорит он со мной на уровне «моя твоя не понимает». Но, по-моему, содрал с меня втридорога. Кроме дынь я покупаю у него и плетённую из камыша кошёлку, куда укладываю несколько кистей винограда, стопку очень дорогих и очень пахучих местных лепёшек, большую миску азиатского каймака (нечто среднее между сметаной и сливками), а также кусок свиного сала.

Сало мирно сосуществует с мусульманскими продуктами и, кажется,