Вспоминать-то не вспоминал, однако в глубине теплилось: а вдруг приятель и в самом деле, как он выразился, наведет справки (весомые такие слова), то есть предпримет что-нибудь… Может, это для самоуспокоения, защитный такой рефлекс. Ну и ладно, а так он на него особенно и не надеялся. И впрямь ведь, если вдуматься, что за проблема, пустяк, какие-то два на полтора метра, да пусть забирает, если приспичило… И как тут, собственно, бороться? Не шины же прокалывать.

Да и вообще стоило ли думать об этом, если все вроде затихло, ушло в песок, со Шнуровым они не встречались, хотя машины его, то одна, то другая, появлялись и исчезали из гаража, видно было – функционировал человек.

Андрей, однако, не удивился, когда приятель вдруг позвонил:

– Ну что, не разобрались еще? – сразу спросил с неприятно резанувшей насмешкой.

– Да пока тихо, – ответил, хмурясь и поджимая губы (хорошо, что приятель не видел).

– Ну вот и славно, – как-то многозначительно изрек приятель, – это надо ценить, когда тихо, правда?

– Что ты имеешь в виду? – неожиданно ощутил легкий укол Андрей.

– Да нет, это я так просто, не пугайся, – приятель поражал его своей проницательностью.

– А все-таки?

– Правда, не бери в голову. А Шнуров-Шныров твой, как его там правильно, больше возникать не будет, спи спокойно. Они всегда хорохорятся, пока им вдруг что-нибудь не напомнишь. Ну скажем: а что вы, господин Шнуров, делали до 1917 года?

– Постой, какого 1917 года? – совсем растерялся Андрей.

– Как это какого? – хмыкнул приятель. – Октябрь уж наступил…

– Ну ладно, будет тебе, – почти просительно произнес Андрей, отчасти уже успокоенный.

– Идеальных людей, мой друг, нет, – наставительно сказал приятель. – Часто бывает достаточно намекнуть человеку, что он далеко не идеален и не все в его жизни всегда было так гладко, как ему хотелось бы. Вот и все. И тут же происходят, должен заметить, удивительнейшие метаморфозы. Иной раз человек просто неузнаваемым становится. Некоторые, впрочем, еще пытаются пыжиться, даже агрессивными становятся, угрожать начинают, но потом все равно сдуваются, как проколотый шарик. Главное – это владеть соответствующей информацией. А нервишки у всех, увы, плохенькие, жизнь никого не щадит. Тут и святой задергается, не то что грешник. Чем человек выше залетел, тем ему страшнее. Может, за ним даже и нет ничего серьезного, а все равно. Да ты сам понимаешь.

Понимал ли Андрей ?

Возможно. Ему вроде как полегчало (сколько уже недель висело), а все равно смурно, будто и за ним тоже невесть что, о чем могли бы намекнуть, так, между прочим.

– В общем, Шнуров или Шныров твой сдулся, – подытожил не без самодовольства приятель. – А если что – звони. И вообще не пропадай, раз уж объявился. Гут?

В итоге все в общем образовалось.

Как-то вечером Андрей снова постоял-покурил во дворе, поглядывая на шнуровский четвертый этаж, где в одном окошке горел свет. Как-то не так он горел, как прежде. В смысле не так ярко, не так беспечно, не так нахально. То ли шторка была призадернута, то ли лампочку пожиже вкрутили вместо перегоревшей. Октябрь уж наступил, пронеслось в голове у Андрея. При чем здесь октябрь?

А еще через несколько дней (он как раз возился в тускло освещенном закутке с велосипедом сына) Шнуров припарковался на своем джипе, покопался в кабине, что-то доставая, пискнул сигнализацией, бросил хмурый косой взгляд на Андрея, но сказать ничего не сказал, только набычился, да так и ушел, низкорослый, мрачный – крошка Цахес.

Удивительное дело: Андрею, поднявшему голову ему вслед, уходящему по полутемному туннелю подземного гаража, вдруг стало жалко Шнурова. И себя, впрочем, тоже.

Кинобыль

Шут его знает, чего она испугалась. Может, собаки, подбежавшей к калитке, может, еще чего, но сидит она на дереве так высоко, что ее можно снять только разве с помощью пожарной лестницы. Надо же, угнездилась едва ли не на последней развилке ствола, почти у самой вершины, надрывно мяукает.

– Мура, Мура, – зовет ее Ирина Сергеевна, – иди ко мне, ну иди! – на что кошка отвечает только еще более заунывно и жалобно.

– Да спустится, – утешает Игнатьич, – раз сама забралась, значит, сама и слезет. Это ж зверь, у него инстинкт. Среди животных самоубийц не бывает.

– Не спустится, – бормочет Ирина Сергеевна, – она боится. Надо что-то делать, она может упасть.

– Ну уж и упасть, кошка-то, – возражает скептично Игнатьич.

– Бабушка, бабушка, она может разбиться, да? – начинает хныкать пятилетняя Настена, а за ней и младший Ежик, он же Егор.

– Не придумывайте, – успокаивает Игнатьич, – посидит, оголодает и спрыгнет. Голод не тетка.

(Крупный план: небо, трепещущие листья березы)

Так они стоят, задрав головы к небу, верней, к верхушке той самой березы, куда неведомо как и неведомо отчего взмахнула, будто на крыльях, всеобщая любимица, серо-белая кошка Мура.

Больше всего переживает Ирина Сергеевна: кошка ее фаворитка, она с ней разговаривает, вычесывает, варит обожаемых той карасей, за которыми специально ездит на рынок.

Кошка уже немолодая, лет двенадцать, что ситуацию только усугубляет: была бы помоложе, и в самом деле, может, спустилась, а так…

– Что делать, что делать? – прижав руки к груди, вопрошает Ирина Сергеевна. На циничные же замечания Игнатьича, что кошка вполне справится без их вмешательства, она почти не реагирует, всем своим видом показывая, что ей непонятно такое жестокосердие к бедному животному.

Между тем темнеет, и это еще больше тревожит Ирину Сергеевну. Похоже, назревает истерика. Вот и дети поддаются ее панике. В саду слышны их всхлипывания да отчаянные призывы Ирины Сергеевны: «Мура, Мурочка, иди сюда, иди!..»

(Крупный план: зеленые глаза кошки)

В таком грустном состоянии и застают их приехавшие из города П. и его жена Маша, родители Павлика и Настены. Маша спешно успокаивает мать, которой, по ее требованию, приходится глотать валерьянку, а П. старается утешить хнычущую детвору. Мура же восседает на своей верхотуре, зыркает зелеными глазищами и продолжает выдавать отчаянные рулады.

– Надо вызывать спасателей, – говорит Маша.

– Где ты возьмешь в этой глуши, тем более на ночь глядя, спасателей? Даже смешно, – отзывается Игнатьич. – Пусть посидит до утра, а там будет видно.

– Нет, так нельзя, – возмущается Ирина Сергеевна и теперь уже по-настоящему плачет. – С бедным животным может случиться все что угодно. Посмотрите на нее…

Вид у Муры действительно жалкий: шерсть как-то сбилась, ушки прижаты… Такой ее никогда и не видели. Даже Игнатьич приуныл, испугавшись не столько за Муру, сколько за Ирину Сергеевну. Та теперь сидит на специально принесенном для нее раскладном стульчике, склонившись вперед и обхватив голову руками, дышит она тяжело. Так и впрямь можно довести себя до инфаркта.