Неформальным лозунгом «24квс» была фраза Че Гевары «Где бы смерть ни застала нас врасплох». Не обязательно масштабная и драматичная, как уличная война, с такой же лёгкостью она могла бы произойти там, куда они предпочтут отвести свидетеля, в тенях, высвечивая то, что никогда не станут сети, — мог потребоваться всего один легавый, один быдлянин, одна дурацкая ошибка, все в съёмочной группе в это врубались, хотя в повседневном смысле большинству было слишком трудно в это поверить, даже когда они собственными телами принялись учить язык дубинок, брандспойтов высокого давления и газа «43», а аптечка группы постепенно набралась целой коллекции болеутолителей, коей по всему Побережью завидовали мотоциклисты и музыкальные продюсеры. Они по-прежнему были молоды, они же исключения, а для ДЛ, занимавшейся безопасностью, иногда и настолько беззаботны, что бесили. И едва она стала позволять себе думать, будто они способны демонстрировать какую-то кривую обучаемости, грянули события в Колледже сёрфа, в округе Трасеро, и вот там все они оказались по самое небалуйся в Говняном ручье, и все пути отхода из студгородка были отрезаны. Когда в мегафон прозвучало последнее предложение безопасного прохода, все до единой дороги, водотоки, водостоки и велосипедные дорожки блокировали. Обрезали все телефоны, а новостийные СМИ — как всегда покладистые — удалили на безвредное, несмыкаемое расстояние. В ту последнюю ночь «24квс» освещали событие эксклюзивно, если кто-то выживет и доставит материал.

* * *

Очертания короткого, но легендарного побережья округа Трасеро, где волны до того высоки, что можно лежать на пляже и смотреть сквозь них на солнце, в собственном масштабе повторяли дугу побольше между Сан-Диего и островом Терминал, включая военную резервацию, которая, как и Лагерь Пендлтон в окружающем мире, простиралась от океана до прибрежных своясей пустыни. С одного края базы, вжавшись между периметром ограждения и морем, мерцали бледные арки и колонны, земляничные деревья и вылепленные ветром кипарисы студгородка Колледжа сёрфа на вершине утёса. На фоне угрюмой военной безучастности с тылу, здесь раскинулся живенький береговой плацдарм наркотиков, секса и рок-н-ролла, день и ночь напевы подрывной музыки, в сопровождении тамбуринов и гармоник, туманом тянулись сквозь изгородь, вверх по сухим ярам и мимо часовых антенн, белых тарелок и мачт, стальных ангаров с оборудованием, отыскивая уши караульных, истончившейся, но зловещей, словно звуки враждебных туземцев в кино про белых, что сражаются с дикими племенами.

Как так получилось, было загадкой для всех уровней командования, особенно здесь, в скобках двух ультраконсервативных округов, Оранжевого и Сан-Диего, где он врос пограничным городком в крайнюю комбинацию обоих, привлекая состоятельных, что собирались вокруг гольфовых полей и марин в домах того же цвета, что и местность, с огромной жилплощадью, но высотой не больше необходимого, прилетали на частные аэродромы и улетали с них, скоро начнут к Дику Никсону заглядывать, прям за границу округа в Сан-Клементе, даже сперва не звякнув, по большинству — крепкие калифорнийские деньги, нефть, строительство, кинокартины. По видимости Колледж сёрфа должен был тут стать их собственным частным политехническим вузом для подготовки тех, кто станет на них работать, предлагать курсы по охране правопорядка, управлению торгово-промышленной деятельностью, в совершенно новой области Компьютерной Науки, принимать только тех, кто вероятнее всего будет кроток, навязывать стрижку и рекомендуемый стиль одежды, который даже сам Никсон, по его признанию, полагал косноватым. Последнее место, короче, где рассчитываешь обнаружить хоть сколько-то несогласия с официальной реальностью, как вдруг именно тут, безо всякой прелюдии, и началось, тот же ужасающий недуг, что заразил студгородки по всей земле, слишком много случаев уже в первые дни, и служба безопасности студгородка не справлялась.

Но когда стали проявляться разъездные координаторы Движения, им оставалось лишь качать головами да моргать, словно пытаясь вынырнуть из сна. Никто их этих ребятишек не занимался никаким анализом. Не только никто не задумывался о реальной ситуации — никто даже безмозгло на неё не реагировал. Вместо этого они деловито окружали классически ретроградным культом личности некоего преподавателя математики, ни харизматичного, ни даже сколько-нибудь обаятельного, по имени Драп Атман, который эдак иноходью и стал знаменитостью.

Стоял приятный денёк, все вывалили на Плазу Дьюи Уэбера наслаждаться солнышком, мальчишки распустили галстуки, даже поснимали пиджаки, девчонки растрясли волосы и подвернули юбки аж до колен, у тысячи студентов обеденный перерыв, пьют молоко, едят сэндвичи, болонья на белом хлебе, слушают записи «Конгрегации Майка Кёрба» по радио, болтают о спорте, увлечениях и занятиях, о том, как движется постройка нового Памятника Никсону, стофутового колосса из чёрного и белого мрамора, задумчиво глядящего не в море, а на сушу, который высится над всей архитектурой студгородка, и поверх самых высоких деревьев, смуглобледный, с недоумением на лице. Посреди этой полуденной сцены, безмятежной до того, что и статую б очаровала, вдруг возникает, ни с того ни с сего, аромат дымка марихуаны. То, что его широко и незамедлительно признали как таковой, впоследствии вынуждало историков этого инцидента подвергнуть сомнению наркотическую невинность студенчества, чьё большинство уже по крайней мере нарушало калифорнийские статуты о праздношатании касаемо Пребывания На Месте, где горит зловещая трава. Судьбоносный косяк в тот день мог явиться, бог знает, от кого угодно в воинстве нежелательных сёрферов, что в последнее время пробирались вверх по утёсу и растекались среди здорового ученичества, принося с собой «заначки», состоявшие — до нынешнего времени — преимущественно из стеблей и семян, кои из-за таинственной аномалии в химии сёрферского мозга их на самом деле вставляли, а у тех, кого они старались «подсадить», вызывали только головную боль, расстройство верхних дыхательных путей, раздражительность и уныние, синдром, который до последнего времени детки из колледжа, не желая казаться невежливыми, делали вид, будто полагают эйфоричным. Но в тот день, при одном лишь отдалённом душке Косяка на Плазе, принесённом пряным ветерком, возможными вдруг показались и другие состояния рассудка. Как хлеба и рыбы, самокрученные сигаретки вскоре начали множиться, завились локоны дымка, все из одной сумки того, что отчёты наркоагентства впоследствии назвали «крайне мощными» вьетнамскими макухами, вероятно, как потом предполагалось, принесённой чьим-то братом на военной службе, поскольку сёрферским такой продукт быть никак не мог.

Как показывала дальнейшая реконструкция событий, когда одна молодая женщина внезапно рухнула на колени и принялась орать на Иисуса, чтоб тот избавил их всех от сатанинского вещества, к расстроенной девушке приблизился неопрятный юноша в бежевом костюме, с белками глаз как карта округа и вялой улыбочкой, которую он не мог, впервые в жизни, контролировать, и попытался, в духе благожелательной терапии, вставить ей в рот зажжённый кропаль, что привлекло антипатичное внимание её мол-чела. Прочие приняли одну или другую сторону, или же, высев на измену, тоже начали орать и бегать кругами, причём некоторые отправились звонить в полицию, совсем немного погодя на вызовы ответили посты от Лагуны до Эскондидо, и то, чего им недоставало в координации, более чем компенсировалось их рвением от представившейся возможности приложить руку, хоть и накоротко, к плоти студенческого возраста. Именно в самую круговерть воспоследовавшего смятения долгих толповолн, несущих в себе мелкие вспышки насилия, что взрывались, как семена в сёрферской сигарете, и вступил, считая ворон, Драп Атман, озабоченный более тёмными подтекстами доклада по теории групп, что он как раз изучал.