У Тютчева «ночной» зов «хаоса»— «чуждый» и «роковой»; у Гумилева — «лукавый» и «вражий», конкретнее — это голос леопарда. Леопардовское «зверство» было, как это теперь понятно лирическому герою Гумилева, лишь «внешним» отражением настоящего, подлинного, греховного «зверства», сокрытого в охотнике… И вот «в тишине глухих ночей» это личное, знакомое, теплое зверство пробуждается, сразу, после того, как еще не «перебродила в жилах золотая темнота» половой похоти, и — тихо, неотвязно «мурлычет»:

И страшно тянет… в зоопарк. Или — в Африку.

Знакомые Гумилева специально отмечают его странную, болезненную привязанность к созерцанию хищных зверей. «Постоянно бывал в музеях природы: Jardin des Plantes, Jardin d’Acclimations, — отмечает, описывая “парижский” период 1906–1908 гг. в “Трудах и днях Гумилева” П. Н. Лукницкий, — подолгу, иногда по ночам наблюдает крокодилов, гиен, тибетских медведей, птиц и других животных. Бывал в зверинце Adrian Pezon, большом, провинциальном, разъезжавшем по Франции в специальных фургонах. Читал Брема и Реклю» (Лукницкая В. К. Николай Гумилев. Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких. М., 1990. С. 55–56). «Любование красотой хищников: “меха пантер, мне нравились их пятна”, — пишет в своих заметках о Гумилеве O.A. Мочалова (это уже 1916–1921 гг.). — Сочувствие тоске их пленения — и человеком, и условиями дикого существования. И — наиболее сложное — провиденье переходных форм звериного бытия» (Жизнь Николая Гумилева. Л., 1991. С. 116). Лукницкий же упоминает, что, после посещения зверинцев, Гумилев шел в парижские предместья и имел какие-то таинственные встречи (вспомним, что как раз в это время он стал курить опиум, да так, что чуть было не довел себя до умоисступления) с «неграми, малайцами, сиамцами» в третьеразрядных кафе (Лукницкая В. К. Николай Гумилев. Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких. М., 1990. С. 56). АФРИКА…

Для Гумилева — это одно из самых значимых слов.

А в «Леопарде» «лукавый зов» взбесившейся, «зверской» плоти настойчиво зовет лирического героя именно туда:

Биографы Гумилева, дойдя в своих очерках до «африканской» тематики, обычно сразу же принимают некий умиленно-благостный тон и, конечно, цитируют в первую очередь стихи, от которых сошла с ума не только читающая Россия, но и — читающая Европа (и это исступление продолжается и по сю пору):

Слов нет — гениальное стихотворение. Но… написанное до путешествий в Африку. И что тут скажешь — сам помню, как почувствовал чуть ли не личную обиду, когда узнал, что Гумилев никогда не был на «озере Чад», что его Африка — это северо-восток материка, Абиссиния и Сомали… Если же смотреть на африканскую конкретику в гумилевском творчестве, мы увидим нечто радикально отличное от раннего романтического «Жирафа». «Самое ужасное — мне в Африке нравится обыденность, — говорил сам Гумилев. — Быть пастухом, ходить по тропинкам, вечером стоять у плетня… Старухи живут интересами племянников и внуков, их взаимоотношениями, имуществом, а старики уходят в поля, роются в земле, колдуют…» (Жизнь Николая Гумилева. A., 1991.

С. 119). «Европеец, — читаем в “Африканской охоте”, — если он счастливо проскользнет сквозь цепь ноющих скептиков (по большей части из мелких торговцев) в приморских городах, если не послушается зловещих предостережений своего консула, если, наконец, сумеет собрать не слишком большой и громоздкий караван, может увидеть Африку такой, какой она была тысячи лет тому назад: безымянные реки с тяжелыми свинцовыми волнами, пустыни, где, кажется, смеет возвышать голос только Бог, скрытые в горных ущельях, сплошь истлевшие леса, готовые упасть от одного толчка; он услышит, как лев, готовясь к бою, бьет хвостом бока и как коготь, скрытый в его хвосте, звенит, ударяясь о ребра; он подивится древнему племени шангалей, у которых женщина в присутствии мужчины не смеет ходить иначе как на четвереньках; и если он охотник, то там он встретит дичь, достойную сказочных принцев. Но он должен, — пишет далее Гумилев, — закалить и свое тело, и свой дух: тело, чтобы не бояться жары пустынь и сырости болот, возможных ран, возможных голодовок; дух — чтобы не трепетать при виде крови своей и чужой и принять новый мир, столь непохожий на наш, огромным, ужасным и дивно-прекрасным».

Авторы биографических очерков с радостью принимают «огромную» и «дивно-прекрасную» гумилевскую Африку, но никак не могут понять ее «ужаса». Между тем целый ряд гумилевских произведений недвусмысленно свидетельствует о том, что среди многочисленных, действительно позитивных мотивов, связанных в его творчестве с «африканской» тематикой (об этом будет сказано далее), присутствуют и мотивы, обозначающие опасность, исходящую от таинственного «черного материка»:

«Шепотом», т. е. со страхом, говорящие об Африке серафимы, «неопытный» ангел-спаситель, приставленный к «безрассудной», т. е. не имеющей способности к «рассуждению», не имеющей душевного «ума» части света, — мы уже знаем, что в устах Гумилева такие определения не являлись случайностью.

Гумилев созерцал «свою» Африку сквозь призму православной сотериологии, и это позволяло ему отчетливо видеть в ней воплощение «звериной души», тревожащей человека «ночными зовами» неукрощенного хаоса, поразившего мир после грехопадения. Его Африка, «дивно-прекрасная», с одной стороны, с другой — нищая, хищная и страшная, грубая и жестокая, «висящая» чудовищным грузом «на шее Евразии». В частности, в «Леопарде» Африка — место гибельное для «духа», тот уголок земли, где «зверские» страсти не сдерживаются волею «ума», где никто не спрашивает, «чем горда душа» христианина, но где очень легко «бросить» свою душу «сам не ведая куда».

Гумилева действительно всю жизнь с неудержимой силой «влекло» в Африку, но, как мы видим, сам он относился к этому переживанию достаточно сложно, улавливая здесь среди прочего и «лукавый зов», — с чувством, весьма похожим на покаянный ужас, свойственный грешнику, который ощущает немощь в борьбе с увлекающим «зовом плоти». В Африку настойчиво увлекает лирического героя «вражья сила» — и потому тот «жирафий колодец», где он может «окончить жизнь», не воспринимается в празднично-романтическом контексте «Жирафа» 1907 г. И «Леопард» не является чем-то исключительным в ряде «африканских» стихотворений Гумилева: