Весной 211 года, как мы помним, Капуя сдалась, следовательно, держать вокруг города многочисленное войско сделалось бессмысленным. По приказу сената его командующий претор Г. Клавдий Нерон с несколькими тысячами пеших и тысячей конных воинов погрузился в Путеолах на корабли, высадился в Тарраконе и немедленно двинулся маршем к реке Эбро, чтобы соединиться с силами Тиберия Фонтея и Луция Марция и принять объединенное командование на себя. Вскоре ему повезло. В ущелье, которое местные жители — авсетаны — именовали ущельем Черных Камней, что заставляет предположить, что располагалось оно на южном берегу Эбро (J. F. Lazenby, 1978, р. 132), у него появилась возможность запереть Гасдрубала Барку. Трудно сказать, что заставило Гасдрубала совершить столь рискованную вылазку в пиренейские предгорья, расположенные на землях Каталонии (W. Huss, 1985, р. 375), но факт остается фактом — он попался. Сознавая всю безвыходность своего положения, Гасдрубал якобы пообещал Клавдию Нерону немедленно убраться вон из Испании, если римляне позволят ему без потерь вывести свое войско. Римский военачальник назначил ему точный день вывода войск, но когда этот день наступил, Гасдрубал начал тянуть, прикрываясь какими-то путаными религиозными запретами. В конце концов он дождался, когда выдался особенно туманный день, и попросту скрылся, оставив злополучного претора размышлять о пунийском вероломстве (fraus punica) (Тит Ливий, XXVI, 17).

После захвата Капуи и постепенного вытеснения Ганнибала на юг Италии Рим сосредоточил пристальное внимание на иберийском фронте. Испанской армии требовался полководец, который не только сумел бы оказаться на высоте поставленных перед ним стратегических задач, но и олицетворял бы память об обоих погибших великих военачальниках. Что бы ни утверждал Тит Ливий, слишком часто путающийся в хронологии, представляется более чем вероятным, что Нерону дали дослужить до конца 211 года; во всяком случае, сам он никаких прошений о досрочной отставке не подавал. Так же очевидно, что процедура назначения нового главнокомандующего испанской армией отличалась совершенной исключительностью. Действующие консулы Гн. Фульвий Центимал и П. Сульпиций Гальба созвали комиции по центуриям, представлявшие собой основной электоральный инструмент, и вопреки обычному течению процедуры добились назначения на должность главнокомандующего человека, облеченного всей полнотой власти, соответствующей рангу проконсула. Не менее исключительной оказалась и кандидатура избранника, ибо им стал молодой П. Корнелий Сципион.

Читатель, конечно, помнит, при каких обстоятельствах будущий Сципион Африканский впервые появился на страницах нашего повествования. Тогда, в конце ноября 218 года, юный воин спас своего отца, получившего в битве при Тицине тяжелое ранение и едва не попавшего в плен. Два года спустя юноша, которому едва исполнилось 20 лет, уже занимал должность военного трибуна и, если верить Титу Ливию (XXII, 53), в этом качестве командовал одним из легионов. После разгрома при Каннах он возглавил небольшой отряд оставшихся в живых командиров, таких же молодых, как он сам, и на фоне царивших пораженческих настроений вместе с ними принес клятву ни за что и никогда не изменять интересам Республики. Ни у кого более не оставалось сомнений, комментирует историк, что сама судьба назначила его на роль вождя в этой войне. Таким образом, мы видим совершенно отчетливую попытку создания «задним числом» легенды о «детстве вождя», якобы отмеченного особыми знаками избранничества [92].

Полибий также отдал дань этой «агеографии», хотя и не попался на удочку. Свидетельством этому может служить его рассказ, посвященный избранию его героя курульным эдилом в 213 году. Сципиону было тогда 22 или 23 года, и для достижения столь высокого поста ему suo anno [93], строго говоря, следовало подождать еще хотя бы десяток лет. С другой стороны, в эти суровые годы на полях сражений погибло немало представителей сенаторской знати, а потому на возраст кандидатов смотрели уже не так строго, как раньше. Полибий, которому, как мы помним, покровительствовал Сципион Эмилиан, имел благодаря своему патрону доступ к семейным архивам, из которых и извлек подробную историю избрания будущего Публия Африканского эдилом (X, 4–5). На самом деле, как гласит его рассказ, тот выставил свою кандидатуру исключительно с целью поддержать брата Луция, также претендовавшего на этот высокий пост. Он рассчитывал использовать свою личную популярность, которая, по его мысли, могла помочь и ему, и брату. Действия сыновей полностью одобрила их мать Помпония, велевшая приготовить для сына toga Candida [94]. В отсутствие мужа, сражавшегося в Испании, эта достойная женщина исполняла роль главы семейства, а поддержать сына в его начинании решилась после того, как он пересказал ей свой сон — ему будто бы приснилось, что он избран вместе с братом, возвращается домой и гордая и счастливая мать их обнимает. Полибий добавляет, что лично он этому рассказу про сон не верит, хотя и не отрицает, что выдумка отлично сработала: благодаря ей удалось создать в общественном мнении убежденность в особо доверительных отношениях Сципиона с богами. И, спрашивается, отчего бы существу высшего порядка не использовать себе на пользу легковерие невежественной толпы?

Тит Ливий, со своей стороны, также не преминул отметить чрезвычайную озабоченность Сципиона созданием своего, как мы сказали бы сегодня, «имиджа». Он уделял особое внимание, утверждает римский историк (XXVI, 19, 3–9), впечатлению, которое производил на окружающих, и не предпринимал ни одного важного шага, не проведя нескольких часов в полном одиночестве в Капитолии, неважно, шла ли речь о поступках общественной или личной значимости. Многих римлян эта привычка Сципиона, возможно, напоминавшая царя-чудотворца Нуму, заставляла всерьез верить в его божественное происхождение. Поговаривали даже — кстати сказать, аналогичную историю рассказывали про Александра Великого, — что он появился на свет не без помощи чудовищного змея, которого якобы кто-то видел в постели его матери. Сципион не мешал распространению подобных слухов и всячески поддерживал ореол загадочности, окружавший его персону. Не по годам рассудительный, невероятно внутренне собранный, он предстает перед нами в первую очередь выдающимся манипулятором общественного мнения, умевшим использовать для своих целей все имеющиеся средства. В том, какое влияние этот человек мог оказать на солдат, мы убедимся, перейдя к рассказу о взятии Нового Карфагена.