В заточении он и умер.

В заточение попали также князья Воронцов, Вельский, Воротынский, а несколько позже – и брат умершего царя Андрей, которого Елена подозревала в подготовке мятежа. При переговорах с соседними государствами тайна, где находятся братья Василия, должна была соблюдаться неукоснительно. Послам было велено на вопрос о Юрии и Андрее отвечать:

«…князь Андрей Иванович на Москве у государя, а князь Юрий Иванович государю нашему тотчас по смерти отца его начал делать великие неправды через крестное целование, и государь наш на него опалу свою положил, велел его заключить».

На первые годы регентства Елены приходятся те основные военные столкновения, что стали знаковыми для всего царствования Ивана Васильевича, – Литва, Казань, Крым. Сначала малолетством его попытались воспользоваться в Литве, но военные действия развивались не в пользу Сигизмунда. Затем этой же ситуацией воспользовались крымские орды, но туда были посланы войска, дабы вернуть статус-кво. От взаимоотношений с крымским ханом зависели и отношения с

Казанью: казанские татары ходили набегами на русские земли. Все эти вопросы всплыли снова и после совершеннолетия Ивана Васильевича. Елена Глинская этого не дождалась: она умерла 3 апреля 1538 года, по общему мнению современников – от яда.

На смену регентству Елены пришло более длительное боярское управление. Тут первыми людьми в государстве стали влиятельные князья, которые поочередно сменяли друг друга во власти. Любимец Елены Глинской Иван Оболенский был тут же схвачен, брошен в темницу, где и умер, как пишет историк, от тяжести оков и недостатка в пище. На протяжении пяти лет князья Шуйские практически владели всей страной, приближая или отдаляя других вельмож. Единственным препятствием этой неограниченной боярской власти был только подрастающий наследник. Впрочем, пока он был мал годами, его совершенно не стеснялись и выясняли свои отношения прямо при мальчике. Так что Иван имел несчастье наблюдать, как унижают митрополита или бьют по лицу знатного вельможу. Неудивительно, что Иван рос раздражительным, пугливым, развивался, по словам Соловьева, преждевременно во всех отношениях.

«По смерти матери, – поясняет историк, – Иоанн был окружен людьми, которые заботились только о собственных выгодах, которые употребляли его только орудием для своих корыстных целей; среди эгоистических стремлений людей, окружавших его, Иоанн был совершенно предоставлен самому себе, своему собственному эгоизму. При жизни отца он долго бы находился в удалении от дел; под бдительным надзором, в тишине характер его спокойно мог бы сложиться, окрепнуть, но Иоанн трех лет был уже великим князем, и хотя не мог править государством на деле, однако самые формы, которые соблюдать было необходимо, например посольские приемы и прочее, должны были беспрестанно напоминать ему его положение; необходимо стоял он в средоточии государственной деятельности, в средоточии важных вопросов, хотя и был молчаливым зрителем, молчаливым исполнителем форм. Перед его глазами происходила борьба сторон: людей к нему близких, которых он любил, у него отнимали, перед ним наглым, зверским образом влекли их в заточение, несмотря на его просьбы, потом слышал он о их насильственной смерти; в то же время он ясно понимал свое верховное положение, ибо те же самые люди, которые не обращали на него никакого внимания, которые при нем били, обрывали людей к нему близких, при посольских приемах и других церемониях стояли пред ним как покорные слуги; видел он, как все преклонялось пред ним, как все делалось его именем и, следовательно, должно было так делаться; да и было около него много людей, которые из собственных выгод, из ненависти к осилившей стороне твердили, что поступки последней беззаконны, оскорбительны для него. Таким образом, ребенок видел перед собою врагов, похитителей его прав, но бороться с ними на деле не мог; вся борьба должна была сосредоточиться у него в голове и в сердце – самая тяжелая, самая страшная, разрушительная для человека борьба, особенно в том возрасте! Голова ребенка была постоянно занята мыслию об этой борьбе, о своих правах, о бесправии врагов, о том, как дать силу своим правам, доказать бесправие противников, обвинить их. Пытливый ум ребенка требовал пищи: он с жадностию прочел все, что мог прочесть, изучил священную, церковную, римскую историю, русские летописи, творения святых отцов, но во всем, что ни читал, он искал доказательств в свою пользу; занятый постоянно борьбою, искал средств выйти победителем из этой борьбы, искал везде, преимущественно в Священном писании, доказательств в пользу своей власти, против беззаконных слуг, отнимавших ее у него. Отсюда будут понятны нам последующие стремления Иоанна, стремления, так рано обнаружившиеся, – принятие царского титула, желание быть тем же на московском престоле, чем Давид и Соломон были на иерусалимском, Август, Константин и Феодосий – на римском; Иоанн IV был первым царем не потому только, что первый принял царский титул, но потому, что первый сознал вполне все значение царской власти, первый, так сказать, составил себе ее теорию, тогда как отец и дед его усиливали свою власть только практически». В этом несчастном детстве более, чем в чем-либо ином, Соловьев и предлагает искать истоки тех страшных особенностей правления Иоанна Четвертого, которыми это время отложилось в истории. Позже, ведя переписку с беглым князем Андреем Курбским, Иван так говорил о своем тяжелом детстве, не забывая ни единой мелочи: «По смерти матери нашей, Елены, остались мы с братом Георгием круглыми сиротами; подданные наши хотение свое улучили, нашли царство без правителя: об нас, государях своих, заботиться не стали, начали хлопотать только о приобретении богатства и славы, начали враждовать друг с другом. И сколько зла они наделали! Сколько бояр и воевод, доброхотов отца нашего, умертвили! Дворы, села и имения дядей наших взяли себе и водворились в них! Казну матери нашей перенесли в большую казну, причем неистово ногами пихали ее вещи и спицами кололи, иное и себе побрали; а сделал это дед твой – Михайла Тучков… Нас с братом Георгием начали воспитывать как иностранцев или как нищих. Какой нужды ни натерпелись мы в одежде и в пище: ни в чем нам воли не было, ни в чем не поступали с нами так, как следует поступать с детьми. Одно припомню: бывало, мы играем, а князь Иван Васильевич Шуйский сидит на лавке, локтем опершись о постель нашего отца, ногу на нее положив. Что сказать о казне родительской? Все расхитили лукавым умыслом, будто детям боярским на жалованье, а между тем все себе взяли; и детей боярских жаловали не за дело, верстали не по достоинству; из казны отца нашего и деда наковали себе сосудов золотых и серебряных и написали на них имена своих родителей, как будто бы это было наследственное добро; а всем людям ведомо: при матери нашей у князя Ивана Шуйского шуба была мухояровая, зеленая, на куницах, да и те ветхи; так если б у них было отцовское богатство, то, чем посуду ковать, лучше б шубу переменить. Потом на города и села наскочили и без милости пограбили жителей, а какие напасти от них были соседям, исчислить нельзя; подчиненных всех сделали себе рабами, а рабов своих сделали вельможами; думали, что правят и строят, а вместо того везде были только неправды и нестроения, мзду безмерную отовсюду брали, все говорили и делали по мзде». Все он запомнил, и то, как вещи матери протыкали спицами, как ее казну пинали ногами, как перебили на золотых сосудах, принадлежавших царской семье, имена, заменив прежние на родительские, и даже какого цвета была шуба у князя Ивана Шуйского. Эта детальная, особая память Ивана, сохранившая все до мелочей, была памятью об обиде, а обида требует отмщения. Процесс отмщения Иван Васильевич начал, по словам Курбского, с тварей бессловесных, то есть кошек, которых скидывал с верха теремов, что радовало его «пестунов», а потом стал употреблять и людей: «собрал около себя толпу знатной молодежи и начал с нею скакать верхом по улицам и площадям, бить, грабить встречавшихся мужчин и женщин, поистине в самых разбойнических делах упражнялся, а ласкатели все это хвалили, говоря: „О! Храбр будет этот царь и мужествен!“»