– Что за молодёжь! Не хотят ничего слушать!

Приближаясь к учебному корпусу, Аделя думала о том, как хороша жизнь, как красива весной Махачкала и как чудесно любить и быть любимой.

Страна Советов пребывала в покое, который мог бы показаться безмятежным, если бы не подспудное недовольство людей, клокотавшее где-то глубоко внутри и выплескивавшееся главным образом в виде политических анекдотов и передаваемых из уст в уста скудных клочков информации, касавшейся «небожителей» из ЦК. Говорили, что Брежнев вконец одряхлел и что государством фактически правит Суслов, малоприметный, неулыбчивый человек, прозванный «серым кардиналом» и не пользовавшийся симпатией у народа. Всесильный КГБ, понятное дело, тоже никак не мог пользоваться народной любовью, но люди хотя и не любили, а всё же справедливо воздавали должное этой организации, понимая, что в процессе стремительно набирающего силу мздоимства в верхах КГБ фактически оставался единственным органом, к которому щупальца коррупции никак не могли подобраться.

Рассказывали о безобразиях, творимых советскими царьками и князьками на самом верху социалистической пирамиды, и принимавшие всё на веру люди лелеяли надежду, что на место Брежнева с его старческой страстью к наградам и лобызаниям придёт кто-то другой и что этот другой сумеет навести в стране порядок, непременно наказав нерадивых деятелей.

Время шло, и апатия, охватившая людей, всё больше укоренялась в их душах, а Брежнев, казалось, будет жить вечно. По-прежнему царила в стране уравниловка и не приветствовалось инакомыслие. По-прежнему в дни выборов в Советы с самого утра на участках звучала бравурная музыка, и законопослушные граждане спешили выполнить свой гражданский долг, отдавая свои голоса и не особенно задумываясь, а надо ли это вообще делать, потому как делать это было положено.

Всё было в стране привычно, рутинно и монотонно до тех самых пор, пока не выстрелило вдруг практически незнакомое для советского уха слово «Афганистан». СССР неожиданно ввёл в эту незнакомую страну «ограниченный контингент» своих войск, что мгновенно стало главной темой всех мировых средств массовой информации.

Официальной причиной ввода стало оказание поддержки правящему режиму Афганистана, а неофициальной, передаваемой из уст в уста была цель не допустить размещения американских баз на границе с Советским Союзом.

Юные новобранцы спешно проходили военную подготовку и втайне от родителей отправлялись в афганскую «командировку», откуда потом возвращались на родину в лучшем случае покалеченными физически и духовно, а в худшем – в цинковых гробах. Афганистан стал для советских матерей кошмаром. Мировая пресса подняла шум, злорадно обвиняя СССР в наглой интервенции. Афганская тема вновь болезненно напомнила людям о войне, но если война 1941 года была отечественной, где люди защищали собственную землю, то здесь, почти лишённые информации, они плохо понимали и цели этой войны, и то, почему их сыновья должны проливать свою кровь на чужой земле против каких-то чуждых им талибов.

Почти одновременно с афганской зазвучала в стране и другая тема, представленная на телеэкранах итальянской компанией «РАИ» и потрясшая всех советских людей. То был «Спрут», телевизионный сериал, поведавший миру об ужасах, творимых итальянской мафией. Советские граждане, шокированные увиденным, ежевечерне приникали к экранам телевизоров, поражаясь страшному сюжету и воспринимая его не иначе, как фантастику. Мужественный, благородный комиссар Каттани мгновенно стал идеалом мужчины, пусть даже всё происходившее на экране и было для советских людей почти нереальным.

Да и Афган поначалу тоже казался нереальным, но когда тут и там стали появляться молодые люди на костылях, с потухшим взглядом мрачных, неулыбчивых глаз, общество замерло, ужаснувшись рассказами о страшных боях и гибели сотен советских ребят, ещё не успевших пожить и возвращавшихся теперь на родину в цинковых гробах с названием «груз-200». Люди не знали, что надо предпринять и как обосновать упорное нежелание воевать на чужой, неведомой земле.

Тогда-то и пошёл по стране ропот, усиленно подпитываемый голосами западных радиостанций и газет. Тогда-то и стала создаваться в стране ситуация, которая многими ассоциировалась с «предреволюционной».

Афганистан, наряду с полупустыми прилавками магазинов, стал миной замедленного действия, многократно усилившей растущее недовольство советских людей своими коммунистическими вождями.

Айша с любовью глядела на внучку. Через несколько месяцев ей предстояло стать матерью, а значит, сама она будет уже прабабушкой. Чуть слышно она прошептала «Иншаллах!», привычно возлагая окончательное решение вопроса на Всевышнего.

Днём Марьяша с мужем приехали в Буйнакск, и Султан, пробыв здесь пару часов, вернулся в Махачкалу – его ждали дела.

– Смотрите, берегите как следует мою половинку! – наказал он, прощаясь. – Я не могу разбрасываться жёнами, тем более что она у меня единственная!

– Ладно-ладно, уговорил, уж как-нибудь позаботимся о ней без тебя! – отвечала ему шутливо Фарида, с которой у Султана с первого же дня сложились сердечные отношения.

Проводив мужа до ворот, Марьяша вернулась в дом и уселась подле бабушки. Она чувствовала себя вполне счастливой, даже невзирая на порой накатывавшую на неё волнами тошноту.

Айша пытливо посмотрела на внучку, стараясь по её виду определить, насколько та счастлива в браке, и, не отыскав в её глазах следов горечи или грусти, отметила про себя, что замужество придало Марьяше ещё больше привлекательности, округлив и подрумянив её щечки и усилив блеск в глазах. Она подкоротила свои волнистые волосы, и они красиво обрамляли её нежное лицо, на котором отражалось чувство покоя и умиротворенности.

Марьяша действительно чувствовала себя счастливой. Затаив дыхание, она прислушивалась к себе, поражаясь таинству зародившейся внутри неё жизни. Она уже страстно любила это жившее в ней существо, появления которого она с нетерпением ожидала.

Она забыла о злости, сопровождавшей первые месяцы беременности, когда токсикоз выворачивал её наизнанку при одном виде еды, не говоря уже о запахе и вкусе, когда она лежала обессилевшая и безразличная ко всему и обида накатывалась на неё, заставляя злиться на крошечную каплю зарождавшейся в ней жизни.

Пребывая в твёрдой уверенности, что родится сын, она всё же перебирала в уме женские имена, примеряя их к будущему ребёнку, а о мужских именах не думала вовсе, полагаясь в этом вопросе на мужа. Как он решит, так и будет.

Вчера утром ей захотелось увидеть Айшу, и она попросила Султана отвезти её к бабушке. Нигде Марьяше не было так хорошо, как в Буйнакске. Здесь всё дышало провинциальным покоем, воздух был до пронзительности чист, а вода так вкусна, что напиться ею было просто невозможно.

В Махачкале было море, а в Буйнакске – всё остальное, что нужно душе. И Марьяше нередко приходило в голову, что, если бы Султан захотел здесь работать, то она с удовольствием перебралась бы сюда жить.