Притом что каждое слово ее само по себе и рядом не стояло с таким понятием, как понимание, Трапезников все понял. Бросился к окну, но оно было плотно вделано в стену. Никаких рам и створок.

Женя пыталась открыть вторую дверь комнаты, но тоже напрасно.

Трапезников вдруг открыл шкаф, и снова прохладный ветерок коснулся лица.

– Сквозняк! – воскликнул он. – Чувствуете?

Женя протиснулась в шкаф, и тотчас прохладное дуновение стало отчетливей.

– Сюда! – послышался ее голос, и Трапезников, поскользнувшись на полиэтиленовых мешках, ввалился в шкаф, сделал несколько шагов и вывалился из него в какой-то комнатушке, заваленной строительным барахлом, – наверное, в кладовке. В ней была открыта настежь дверь, за которой начиналась лесенка, ведущая в сад.

Вспомнилась любимая книга детства: «Лев, Колдунья и платяной шкаф». Как он мечтал тогда отыскать такой шкаф! Однажды даже выломал заднюю стенку старого гардероба в высоковском домике бабы Маши, но в заколдованный мир не попал. А теперь повезло…

– Вперед! – Трапезников выскочил из кладовки, огляделся, прикидывая пути отступления, махнул Жене и, когда она подбежала, кивнул на высокий забор:

– Только туда.

– Давайте, – согласилась она.

В три прыжка преодолели расстояние, Трапезников подпрыгнул, навалился животом на забор, огляделся – и чуть не свалился обратно: на него с изумлением пялился некто иной, как Гарька-пастух. Конечно, сейчас на нем не было неуклюжего брезентового плаща, а просто-напросто мятая ковбойка, потертые джинсы и растоптанные кроссовки.

Из дневника Евгении Всеславской, 1875 год

…и вот мы прибыли в Саров, завтра поутру решено поклониться могиле праведника. Меня трясло от волнения, отец вселял в меня бодрость, а мать и Надя помалкивали. Меня это и пугало, и понимала я их. Верили ли они по-прежнему в могущество Саровского праведника? Матушка ведь почувствовала себя превосходно после лечения, которое применил к ней жутковатый мордовский знахарь, а Надя… Ну что я могу о ней сказать?! Рада была бы думать, что видение мое было только бредом, да ведь вернулась в ту ночь Надя вся мокрая, с грязными босыми ногами, в состоянии совершенно истерическом, почти не владея собой. Она, впрочем, вскоре успокоилась и объяснилась, мол, не могла уснуть, вышла прогуляться, да не заметила, как забрела за околицу в рощицу, где и заплутала в темноте. Натерпелась страху, но обратную дорогу отыскала, только когда луна взошла.

Слушая ее бессвязный лепет, все смотрели на нее, выпучив глаза, и мне чудилось, будто слово «пелеве», брошенное напоследок Абрамцом, вспоминается каждому, и отцу моему, и хозяину избы, и мне – просто реет под потолком, как случайно залетевшая в избу птица.

– Колдун, одно скажу – колдун! – наконец пробормотал хозяин, этот добрый и мудрый человек. – Видать, зачаровал он тебя, барышня, на снобродство, ночеходство! От старых людей слышал: умеют эти мордвины прощальным словом порчу навести, если что не по ним! Заплатили, к примеру, не довольно, принимали так, как им нравится… Брякнет такой знахарь со злости: «Кичкере!» – и человек окосеет, ибо кичкере значит – косой. Или скажут, к примеру, уходя: «Лагиця!» – и будет бедняга молоть языком безудержно, потому что лагиця по-тутошнему, по-мордовски – болтун. А если бросит напоследок: «Киска!» – то несчастному, на которого порча обращена, лаять придется.

– Наверное, мяукать? – робко уточнила я. – Киска – это ведь кошка?

– Изволите ошибаться, барышня! – покачал головой хозяин. – У этих нехристей все поперек себя. Киской они собаку зовут, а кошка по-ихнему – псака.

Эта забавная перепутаница вызвала улыбки на наших лицах, но ненадолго.

– А сколько такая порча может действовать? – с тревогой спросил отец.

– Да сутки, – успокоил хозяин. – Ну, двое, трое суток – не более того. Это ж не злая порча, не сглаз, а так – наговор со скуки да злого языка. Вот если карем кого назовут, лаптем, значит, это худо. Сам не знаю, что там и как, все в тайне содержится, но в их мордовских колдовских делах это последнее проклятье, от большого зла мимоходом брошенное. После него лютует проклятый человек против воли своей, и рад бы освободиться, а не может противиться тому, кто его зачаровал. Одно спасение от него – веткой осиновой ткнуть.

– Осиновым колом? – оживился мой отец. – О да, в наших деревнях тоже такое средство от оборотня есть!

– Настоящего, природного оборотня, конечно, только настоящим колом и возьмешь, – со знанием дела подхватил хозяин. – А этих бедолаг довольно веткой осиновой ткнуть. Тяжка жизнь таких, ох, тяжка! Верно говорят: не переходи дорогу злодею – наплачешься! Свят, свят, свят!

Хозяин перекрестился, окинул взглядом наши побледневшие испуганные лица, понял, что навел на нас нешуточного ужаса, и поспешил успокоить:

– А про таких ночеходов, как ты, барышня, мордвины говорят, что их ков зовет – луна, значит. Это не страшно. Надо Богу помолиться за то, чтобы твое зачарование поскорей закончилось.

– Как погляжу, вы по-мордовски свободно знаете, – с уважением взглянул на крестьянина мой отец. – И обычаи их вам известны…

– Да как не знать, жизнь среди этого народа прожита, – усмехнулся тот и тотчас поднялся: – А теперь, коли хочешь, барышня, я баньку для тебя стоплю. Первое дело, чтобы наговор поскорей смыть – в баньке попариться!

Надя смотрела растерянно, однако тут отец взял дело в свои руки.

– Думаю, – сказал решительно, – что нам всем банька не повредит. Ведь если будет на то Божья воля, не завтра, так послезавтра окажемся в Сарове, а праведному старцу надо чистыми поклониться – и духом, и телом.

– Верно говорите! – воскликнул хозяин и захлопотал, засуетился, подался во двор – нагребать дрова из поленницы.

Отец, который, видимо, рад был поразмяться, пошел ему помогать, матушка моя все еще дремала, хозяйка колготилась на кухне, а мы с Надей в горнице остались вдвоем. Она посидела, склонив усталое, измученное лицо, а потом и прилегла прямо на голой лавке, а я подумала, какой же и впрямь мудрый человек наш хозяин: увел разговор в сторону, пока никто не спросил, как же он, такой знаток местного наречия, не знает, что такое калмоланго… ведь именно это слово бросил Абрамец на прощанье! Кладбище!

«Калмазырьсэ ансяк вармаська лайши», – вспомнились мне слова Абрамца. На погосте только ветер причитает…

Меня затрясло: если это и впрямь порча или наговор, неужто Надя и другой ночью отправится к своему страшному полюбовнику? Или банька все-таки поможет?

Я была рада, что Надя задремала, что молчит. Было страшно оставаться с ней наедине, было страшно того, о чем я могу, не удержавшись, ее спросить, а она, не удержавшись, может мне поведать.

Но обошлось: в баньке нам помогала хозяйка, столь же добросердечная, как ее муж. Она принесла веники – березовые, однако они оказались настолько колючими, что и я почувствовала это своими онемелыми конечностями и залежавшимся телом, а Надя даже заплакала от боли. Хозяйка сказала, что в веники она подвязала чертополох, который, как ни странно, называется здесь мордвинником и считается среди русских людей непревзойденным средством от мордовской порчи. Ну, мы повизжали, поохали, но видно было, что после омовения Наде полегчало. Я стыдилась смотреть на нее, потому что не могла забыть то, что видела, или то, что привиделось мне ночью, а в ушах все звучали их с Абрамцом стоны и его властный голос: «У нас будет сын! Мы назовем его Изниця – победитель!»