Случилось это более сорока лет назад, однако могилка, укутанная мохом, выглядела такой, словно этот холмик только что насыпали. При этом земля вокруг была вытоптана до лысин – ведь сюда непрестанно стекались для поклонения и молений разные бедолаги вроде меня.

Меня выгрузили из коляски и понесли на носилках к могилке. Я задыхалась от волнения, в глазах мутилось, сердце колотилось так, что все время хотелось прихватить его рукой, да вот беда – я не могла руки поднять. «Вот сейчас, вот сейчас!» – билась мысль, но я не могла понять, что же именно произойдет сейчас: я оживу или умру. И в это мгновение мне стало необычайно легко. Конечно, мысли о самоубийстве – страшный грех, но не эти мысли сами по себе удручали меня, а то, что я не могла прервать свои мучения, мучения моей семьи, что я обречена была медленно умирать, не в силах даже слез своих отереть. Если сила праведника не поможет мне, это будет равносильно смерти. Я знала, что не переживу разочарования. Сердце разорвется!

Я лежала на покрытом мхом холмике, смотрела в небо – и с ужасом чувствовала, что ничего не происходит. Ничего не меняется в моем теле. Я как была колодой недвижною, так и остаюсь ею.

– Господи! – прошептала я, хотя мне хотелось кричать от отчаяния во весь голос. – Праведный старец! Да помогите же мне! За что наказуете?! Не доводите до греха неверия! Спасите меня!

И в этот миг, почудилось, услышала я чей-то шепот, легкий, как шелест ветерка: «Ах ты маловерная! Да разве я позвал бы тебя, коли не был бы в силах помочь тебе? Через миг встанешь ты и пойдешь, страдания твои закончатся. Однако позаботься и о подруге своей и вразуми ее в минуты слабости и безумия. Убереги от ложного шага! Дитя ее лютое вернется сюда однажды и содеет добро для веры русской. Спаси его! А себя блюди и дар, который в миг выздоровления получишь, не расточи попусту, не греши силою своей, а приумножай, чтобы наследователи твои могли ее во благо обратить и ныне, и присно, и во веки веков».

Слушая этот шепот, я на несколько мгновений забыла обо всем на свете и даже о том, для чего, собственно, жду, лежа на этой могилке.

Вдруг голос, звучавший в моей голове, утих. Словно ветром надо мною повеяло, ероша прядку, выбившуюся на лоб из-под платка. Волосы попали в глаза, я подняла руку, чтобы убрать их… и не поверила себе!

Я подняла руку?! Да мыслимо ли такое?! Сердце у меня так задрожало, что дыхание на миг прервалось, слезы прихлынули к глазам, в голове помутилось и я закричала что-то… я не помнила ни слова, но потом отец пересказал мне, что я начала плакать и кричать: «Отпусти, в чем впредь согрешу, но по своей воле греха на душу никогда не возьму!» После этого я пошевелила руками, потом ногами, потом с превеликим трудом перевернулась на колени, поцеловала землю на могилке праведного старца, ну а затем встала и пошла, да так бодро, словно и не лежала недвижно целый год вся расслабленная.

Увидев это, Надя Артемьева упала в обморок, но все были самозабвенно заняты мною и на это никто сначала не обратил внимания. А вокруг меня что творилось – не описать словами! Родители мои то рыдали в голос, то целовали меня, то громогласно благодарили милосердного Господа, то лобызали землю на могиле праведного старца. Бывшие здесь же прочие молящиеся тоже выражали бурный восторг, норовили дотронуться до меня, жадно выспрашивали, что же со мной было и за какие подвиги благочестия было даровано мне исцеление. Да Боже мой, таких подвигов благочестия я и врагу не пожелала бы! Вспомнила, как лежала, слушая откровения Нади, понимая, что не дано мне будет узнать обыкновенного женского счастья, как мечтала об этом, как завидовала ей – и вдруг вспомнила, что старец – а я, конечно, слышала его голос! – заповедал мне позаботиться о Наде.

Обернувшись к ней и увидев, что она лежит недвижима, я подняла крик, люди подняли ее, привели в чувство и отнесли в дом для приезжающих, где нам отвели удобные помещения.

Надя плакала, не унимаясь, бормотала, что рада, что счастлива за меня, однако я всем сердцем чувствовала, что плачет она не от радости за меня, а от страха за себя. Мне хотелось сказать ей, что я все знаю, что видела ее той ночью с мордовским знахарем. Однако, конечно, язык мой присох к гортани! Почему я уверилась, что речь идет о том ребенке, которого мечтал зачать с ней Абрамец и которого он хотел назвать победителем – Изниця? Сомнения одолели меня, я не решилась начать разговор, к тому же нас ни на миг не оставляли одних. Матушка моя ласкала меня и рыдала от счастья, отец тоже плакал. То и дело заглядывали взглянуть на меня сестры Дивеевского монастыря, который был основан Саровским праведником. Приходили и саровские монахи. Наконец день закончился, мы легли спать, порешив поутру покинуть обитель. Мы, как и встарь, лежали рядом, я не спала, отчасти от страха, что чудесное мое исцеление окажется только сном, а Надя, как мне казалось, тоже не спала, размышляя о…

(Нескольких страниц нет)

Сырьжакенже, наши дни

– Помогите мне вылезти! – прошептала Женя, и Трапезников, усевшись верхом на выворотень, вытащил ее.

Затем они осторожно сошли на землю, не размыкая сцепленных рук. Переглянулись – и крепко прижались друг к другу. В теплоте своих тел, бешеном сердцебиении они искали подтверждения того, что в этом мороке, который преследовал их неотвязно, осталось что-то живое, человеческое, объяснимое простыми словами: вот мужчина, вот женщина, им страшно, им холодно от ужаса, но объятия их согревают и успокаивают. Но только почему кажется, что во всем мире их только двое и доверять они могут только друг другу?.. От этого страшно, тревожно и в то же время счастливо. Руки дрожат от страха, а сердца – от счастья.

– Что это было, что? – пробормотал Трапезников, утыкаясь лицом в растрепанные волосы Жени. – Как ты догадалась? Я думала, Гарька свой!

– Он был там, в сквере, вместе с Верьгизом, – шепнула в ответ Женя. – Еще с ними был Михаил, но он от меня отворачивался, наверное, надеялся, что я его не узнаю. А Гарька меня держал, но, видимо, плохо, вот Верьгиз и скомандовал: «Держи ее руки, карь!» Помнишь, как он вдруг хрипеть начал? Наверное, испугался, что я его по голосу узнаю. А я узнала, только когда он про змеюшек заговорил. Еще когда там, в сквере, о них упомянул, я поняла, что и без Михаила, и без Верьгиза тут не обошлось, ну а когда еще и Гарька о них недавно снова ляпнул, я поняла, что надо приготовиться ко всяким неожиданностям. Понимаешь?

Трапезников кивнул не слишком уверенно, однако вдаваться в подробности времени не было. Когда-нибудь Женя ему все объяснит, а сейчас надо было спрашивать только о главном.

– Но как же ты могла понять, что он этот… оборотень? – выговорил с трудом, чувствуя себя так, словно пытался прошибить стену лбом. Вроде бы уже мог привыкнуть к тому, что начудесили здесь Верьгиз и иже с ним, но периодически так и хочется заорать: «Этого не может быть!» – Почему про колышек вспомнила?

– Помнишь, я говорила про дневник моей прапрапрабабушки? – прошептала Женя, по-прежнему утыкаясь лицом ему в грудь, и шевелящиеся губы гладили его сквозь майку так, что замирало сердце.