Я иду по волнам в догорающем свете,

Опасаясь поверить в свое отраженье.

И расступится мгла, и отступит беда,

Я узнаю тебя по сиянию глаз,

Ты меня позовешь, и сомкнутся ладони,

Я вернулась домой, только имя не вспомнить,

Только кто-то снова будит меня

По велению нового дня.[61]

… — Мэлет!

Гарав сел.

В шалаше была возня. Костёр горел, но слабенько, только-только увидеть, что вокруг творится. Эйнор покосился на оруженосца:

— А я тебя будить собирался. Вставай.

Гадая, вслух он кричал или про себя, мальчишка начал одеваться.

— Доспехи… — начал он.

— Да, — отрезал Эйнор…

…Снаружи была темнотища. Гарав почти врезался в кого-то и схватился за меч, но сообразил, что этот тот старый пень, шаман, терпеливо ждавший возле шалаша. Старик посторонился, что-то прошамкал, прошуршал амулетами в волосах и на поясе. Мальчишка стал седлать коней. Они вели себя странно — как будто чем-то были напуганы… или и правда были? А шаман пялился в спину мальчишки, и Гарав даже пару раз передёрнул плечами, а потом даже перевёл дух, когда услышал сухое шуршание металла — из шалаша выбирались Эйнор и Фередир с вещами.

— Оседлал? — спросил Эйнор (его шлем тоже тащил Фередир).

— Готово, — кивнул Гарав, придерживая стремя Фиона.

— Коней поведём в поводу, — сказал рыцарь. — И держите их крепче. Если взбесятся — погибнут… Веди, Эйно-Мэййи.

Шли долго. Гарав всматривался в темноту и понимал, что неплохо видит в темноте — за ним и раньше такое замечалось, но сейчас зрение стало острей. Казалось, что по сторонам нет-нет да и промелькнёт такое, на что и смотреть-то не хотелось…

…Около каменной плиты старый шаман остановился и как-то весь осел. Сказал хрипло:

— Я жалею теперь, что взялся помогать тебе, Эйнор сын Иолфа. Тяжело быть зерном в зернотёрке — сколько ни кричи, просыпешься мукой и будешь съеден; и не всё ли равно, кем?

— Мы уедем прямо отсюда, — сказал Эйнор на адунайке. — Говори на нашем языке, мои оруженосцы должны понимать.

— Что тут понимать? — старик тем не менее перешёл на адунайк. — Они всё объяснят.

Между елями струились серые тени с алыми парными точками глаз. Три тени. Судя по тому, на какой высоте глаза были от земли — существа были размером с телёнка.

— Гауры, — сказал Фередир. Звякнула сталь. Гарав почувствовал, как волосы на голове поднимаются дыбом — он отчётливо вспомнил тех тварей, огромных волков с искажёнными душами разумных существ, которые служили «конями» для орков Ангмара.

— Не трогать мечи, — сказал Эйнор. — Держите коней. Только держите коней.

Кони хрипели и переступали с ноги на ногу — даже Фион. Гарав провёл рукой по шкуре Хсана — на перчатке остался остро пахнущий пот. Оруженосцы вцепились в поводья, сами вздрагивая, почти как кони, и неотрывно глядя на перемещение теней.

Из-за елей донёсся вой — негромкий, тонкий и какой-то дрожащий, плаксиво-жалобный. Тени приблизились, и старый шаман, оттолкнувшись посохом, взлетел на камень. Повыше, как взлетает на крышу испуганный кот.

— Старый скот, — процедил Эйнор, стоя неподвижно между остальными и гаурами, которые вышли из-за деревьев. — Их трое.

— Я звал одного! — откликнулся шаман. — Но я тебе говорил, рыцарь! Я говорил! Они его не отпустили одного, они умеют думать, не под стать тебе!

— Говорил… — Эйнор повернул Калан Айар. — Хорошо. Пусть трое.

Он глубоко вздохнул и вдруг позвал:

— Тарланк! Тарланк сын Миндара, брат мой, нуменорец!

Ответом было тройное рычание. Странно разумное, насмешливое. Гауры шли через узкую сырую прогалину — один в центре, два других расходились на края, как бы охватывая Эйнора, беря в кольцо.

Кони закидывали головы и плясали на месте. Мальчишки висели на поводьях; Гарав не сказал бы за Фередира, но им самим овладевало сильнейшее, слепое желание — вскочить на Хсана и мчаться прочь, пока не утихнет сзади это сиплое горловое «уррррррррррххххрррр…». Гарав видел глаза Фередира — то ли азартные, то ли испуганные, то ли всё вместе…

— Тарланк! — крикнул снова Эйнор, и мальчишки увидели, как его волосы раскидал на два тёмных крыла невесть откуда рванувшийся ветер. — Тарланк!! Тарланк!!! — Голос нуменорца стал похож на пение боевой трубы — и голубым светом брызнуло из его вскинутой руки в кроны елей, в невидимое небо над ними.

Гауры припали на брюхо — два из трёх, рыча с подвизгом. Третий — или первый скорей, потому что самый большой, — тяжело дыша, пошёл к Эйнору на прямых, словно деревянных лапах. Подошёл вплотную и поднял голову — до этого бессильно болтавшуюся. Два других гаура зло рычали, стоя на месте.

Алой молнией сверкнул Бар.

Гауры — словно их спустили с привязей — бросились прочь, в чащу. А Эйнор встал на колено возле обезглавленного тела, всё ещё подёргивавшего лапами.

— Прощай, Тарланк, — рыцарь сказал это тихо, но слова его прокатились через прогалину, как гулкие свинцовые шары по каменному жёлобу. Он повёл рукой — и замершее наконец тело гаура вспыхнуло, словно пропитанное бензином чучело.

Слезший вниз старый шаман, что-то бормоча и напевая, поднял отрубленную голову зверя.

— Теперь доволен, таркан? — спросил он. Эйнор кивнул, несколько раз вонзив меч в землю:

— Долг выплачен. Мы уезжаем немедленно; ни тебе, ни твоему народу не будет худа.

— Что б вы все провалились сквозь землю, — изрёк доброе пожелание шаман и заковылял в чащу, унося голову.

Рыцарь тяжело подошёл к замершим на месте оруженосцам — они вцепились в поводья мгновенно успокоившихся коней с такой силой, что Эйнору пришлось забирать повод у Фередира силой. Нуменорец забрался — не сел, а именно тяжеловато, непохоже на себя, забрался в седло и скомандовал:

— Ехать точно за мной. К утру мы должны быть далеко отсюда. Как можно дальше.

* * *

Серый рассвет застал всех троих на длинной прогалине, оставленной в незапамятные времена пожаром и с тех пор так и не заросшей почему-то. Над прогалиной висело низкое серое небо, сеялся мелкий частый дождь. Кони — словно проскакали сутки кряду — еле плелись, опустив головы.

— Я не знаю, куда мы едем, — вдруг сказал Эйнор. И остановил коня.

Оруженосцы подъехали, встали по бокам. Фередир тихо спросил:

— Что значит — не знаешь?

— Всего лишь то, что я этого не знаю, — спокойно пояснил Эйнор.