— Слушаю, — раздраженно прорычал он, когда ему наконец удалось поднести телефон к уху.

— Здравствуй, душа моя, как поживаешь? — ответила ему с другого конца телефонной волны Эулохия.

— Хорошо, а ты как?

— Очень хорошо, спасибо, вся такая загореленькая. Ты же знаешь, на снегу я загораю в момент, — ответила она.

— Очень рад, очень рад. Здесь по-прежнему льет как из ведра. А ты где?

— Я на Сьерра-Неваде, но скоро вернусь. Эухения сказала мне, что теперь еще и этот беспутный декан свалился с крыши. Ну-ка, расскажи мне. Это правда?

— Тебе известен романс о графе Арнальдосе? Так вот, я как моряк из этого романса.

— Нет, я его не знаю, расскажи мне.

— Ну, в нем говорится о том, как граф Арнальдос в Иванов день отправился со своим соколом на охоту и увидел галеру, пристававшую к берегу, на борту которой стоял моряк и пел песню, такую прекрасную, что волны кругом успокаивались, рыбы всплывали наверх из глубин, а птицы из поднебесья опускались на мачты, лишь бы услышать ее… Знаешь этот романс?

— Да нет, не знаю. Оставь свои штучки и не изображай из себя дурачка. Так о чем была песня?

— Свои песни я пою только тем, кто плывет со мной.

— А-а-а! Прекрасно… Ну и какой еще бред тебе придет в голову, придурочек мой? Ну ладно, хватит, ну давай расскаааааазывай, мой красавчик.

— Кажется, похороны сегодня после обеда.

— Вот тут ты ошибаешься, радость моя. Завтра утром. Сегодня проведут бдение у тела в Кортиселе. Так что я вполне успеваю.

Новость о ее возвращении радостно впорхнула ему сначала в среднее, потом во внутреннее ухо, и ему даже показалось, что небо прояснилось, пропустив сквозь облака маленький лучик солнца.

— Я рад. Ну а сейчас я должен тебя покинуть. Целую.

— Чао, красавчик мой.

Ему доставляло удовольствие, когда она называла его своим красавчиком, он даже не возражал против того, чтобы она говорила ему «мой толстячок». Когда он слышал ее голос, к нему возвращалась радость жизни.

Между тем он уже миновал дворец Фонсеки, который, если верить знаменитой песне[46]старинных студенческих ансамблей, вечно остается в печали и одиночестве, и подходил к зданию комиссариата. Войдя в него и убедившись, что комната Диего пуста, он прямиком направился в кабинет Андреа Арнойи.

— А где Диего? — спросил он, открыв дверь и увидев Андреа, внимательно читающую что-то на экране компьютера.

— В пабе, пиво пьет, — ответила она.

— Мне нужна вся информация о последних десяти днях Томе Каррейры. Можете звонить в Бразилию и вообще делать все, что угодно, но мне нужен детальнейший отчет обо всех его последних передвижениях, а также о подробностях его личной и даже интимной жизни. — Он сделал паузу и добавил: — Что там с компьютером Софии?

— Ребята им занимаются.

— Ладно, позвони Диего и скажи ему, чтобы возвращался на работу.

Настоящая удача иметь пивной бар так близко от комиссариата. Через пару минут Диего уже выслушивал указания, которые ему давал комиссар.

— Постарайтесь извлечь из диска все, что только можно, но заранее предупреждаю вас, что то, что мы там можем обнаружить и что, надеюсь, поможет нам в расследовании преступления, связано с мощами апостола, с его ДНК и с важными открытиями, содержащимися в докторской диссертации покойной. А это означает, что руководитель ее диссертации вполне мог пожелать присвоить эти открытия себе и с этой целью совершить убийство. Так что надо как следует все выяснить.

— А что там с ДНК? — спросила Андреа Арнойа.

Андрес задумался на несколько мгновений, прикидывая, стоит ли рассказывать им все, что он узнал.

— Это в данный момент не имеет значения.

— А откуда вы об этом знаете? — спросил Диего Деса.

— Знаю, и все тут.

— Это понятно, но все-таки откуда?

— Это тоже сейчас не важно, — ответил ему комиссар, пытаясь придать лицу самое доброжелательное, приветливое и любезное выражение.

Помощник комиссара и инспектор переглянулись.

— Может быть, следует начать с того, что допросить господина профессора, — сказал Диего.

— Может быть… — ответил комиссар.

— То, что сказал Деса, — это не деза, ибо Деса — не деза, а деза — не Деса, — вдруг произнесла Арнойа.

Комиссар застыл, возмущенный тем, что у него узурпировали, пусть на какой-то миг, его исключительное право предаваться игре слов. Придя в себя, он изрек:

— Похоже, ты сама не поняла, что сказала. Ну-ка, попробуй повторить помедленнее, может, и мы что-нибудь поймем.

Андреа взглянула на него с тем же выражением лица, с каким обычно смотрела, когда он изрекал свои весьма неудачные, на ее взгляд, шуточки. Но комиссар никак не прореагировал на этот ее взгляд, и тогда инспекторша повторила, на этот раз по слогам:

— Де-са не де-за, а де-за не Де-са…

— Хватит, — оборвал ее Салорио, — если жизнь — движение, то движение — действие, а посему немедленно приступить к действию; я хочу сказать, совершите хоть какое-то движение, то есть убирайтесь отсюда и, черт возьми, беритесь наконец за дело, то есть действуйте.

Увидев выражение лиц своих непосредственных подчиненных, Салорио наконец успокоился. Последнее слово оказалось за ним. Потом он вышел из кабинета и немного побродил по коридору, пока не увидел, что его помощники покидают комиссариат. Тогда он взял свой мобильный телефон, набрал номер Эулохии и, когда она ответила, спросил:

— В котором часу ты прилетаешь?

Вторник, 4 марта 2008 г., 13:15

Захлопнув крышку своего мобильника, Андрес Салорио даже засвистел от удовольствия. Если не произойдет задержки рейса, которым Эулохия планировала лететь из Гранады, этой ночью он будет спать не один. Постель, которую он с ней делил, казалась ему огромной всякий раз, когда она отсутствовала по какой-либо причине, но последние три ночи оказались длинными, как никогда.

«Три дня без тебя — для меня это слишком, моя венесуэлочка», — скажет он Эулохии в одно из счастливых мгновений мыльной оперы, которую, как ему иногда казалось, он проживает со своей карибской возлюбленной.

Размышления Андреса прервало новое вибрирование телефона в кармане пиджака. Прочтя имя звонившего, комиссар процедил сквозь зубы:

— Твою мать! — и приготовился выслушивать очередное занудство представителя правительства.