Поравнявшись с Глебом, Ганс пошел рядом. И все заглядывал Глебу в лицо. Потом попробовал нажать на Глеба плечом. Но это ни к чему не привело. Глеб шел прямо и был неколебим. Он посматривал на верзилу Ганса хмуро.

Тогда Ганс себе на беду надумал Глеба толкнуть. И просчитался. Глеб крепко ухватил верзилу за плечи и с силой опять швырнул его в кусты. Ветки затрещали, Ганс взвыл и вылез из кустов с ободранным лицом. А все тело его было в каких-то колючках.

Многие, кто это видел, посмеялись.

Урок пошел верзиле Гансу на пользу. Выбравшись на дорогу, Ганс теперь держался несколько позади Глеба, поглядывал на него очень зло, но задираться в очередной раз не решился…

Среди крестоносцев был еще один детина — очень смуглый, улыбчивый, с длинными, по плечи, волосами. Некоторое время этот человек с одобрением посматривал в сторону Глеба, потом подошел к нему и, улыбаясь широко, открыто, что-то сказал.

Глеб не ответил, ибо не знал языка и не понимал, что ему было сказано.

Человек осторожно похлопал Глеба по плечу, потом посерьезнел и показал на хромающего коня. Сказал что-то.

Глеб по-прежнему молчал. Он и сам понимал, что коня необходимо подковать. Дорога стала каменистой; острые камешки больно кололи коню ногу.

Человек этот отошел. Но в это время с другой стороны к Глебу вдруг прибился тот самый болгарин — будто вынырнул из-под чьего-то воза.

Болгарин снял шапку, какую носил, несмотря на жару, и слегка поклонился Глебу:

— Ты, добрый человек, вступился за меня. Не побоялся. Что я могу для тебя сделать?

Глеб пожал плечами:

— Разве ты можешь мне в чем-то помочь?

Они познакомились. Болгарина звали Васил.

Васил принялся загибать пальцы:

— Могу для тебя написать икону, могу любую грамоту прочитать, могу сшить рубаху, могу постричь и побрить, могу вырвать зуб, могу для тебя станцевать, могу развлечь беседой…

Глеб остановил этот поток слов:

— Куда ты идешь, Васил?

— Сейчас многие идут в Святую землю.

Глеб с сомнением оглядел его тщедушную фигурку:

— Тебя в твоей же земле обидел тот человек. А что тогда будет на чужбине?

Васил оглянулся на Ганса:

— Всего лишь ухо покрутил! Это разве обида?.. От родичей моих мне посильней доставалось… К тому же… — болгарин посмотрел на Волка и Щелкуна и замолчал.

— Что — к тому же?.. — спросил Глеб.

Васил показал на побратимов:

— Эти люди, я вижу, с тобой. Можно и я буду держаться поближе? Я пригожусь…

Глеб улыбнулся:

— Икона мне на дороге ни к чему, грамот мне никто не посылает, рубаху у врага отниму — вон, хотя бы, у того же Ганса; стричься, бриться и сам могу — ножом махну — и стрижен, и брит; зубы у меня все крепкие, как у того Волка; танцев не люблю… Разве что привлечет меня беседа.

Васил оживился:

— Ты скажи, о чем говорить, и я не смолкну до вечера. Говорливость моя особенная — она дана мне от рождения. Вот ведь как было!.. Все младенцы рождаются и кричат: «Уа!.. Уа!..». Я же, родившись, вскричал: «Как тут у вас?».

Щелкун засмеялся:

— Трещишь как сорока! За это тебя родичи и били…

Васил не обиделся:

— Я знаю, как быть полезным… Я с этими людьми уже неделю иду — от самой Паннонии. И научился понимать их языки.

— Вот как! — Глеб удивленно вскинул брови. — О чем же говорят сейчас эти люди?

Васил прислушался к разговорам устало бредущих крестоносцев и сказал:

— Они говорят: «Вот ведь какой дурень этот Ганс! Детей наплодил целый воз, а умом беден! Детям с детства не на кого опереться!»

Волк не поверил:

— Все ты выдумываешь, друг! Разве возможно за неделю узнать чужой язык?

Васил сказал:

— Я очень способный к языкам и вообще ко всяким разговорам… А дети Ганса — вот они сидят, на возу.

Глеб и побратимы посмотрели на чумазых ребятишек. Рядом с детьми сидела на возу худая, очень грустная женщина. Наверное, их мать.

Васил добавил:

— Говорят, троих детей Ганс уже похоронил. Но он особо не печалится. Он даже смеется: утверждает, что останься он дома, то похоронил бы уже всех детей. Смеется и пьет ракию… Я не обижаюсь на него. Всего лишь ухо накрутил!.. Но вы опасайтесь: он очень злой и постарается отомстить.

Глеб оглянулся на Ганса. Тот все еще буравил его недобрым взглядом.

Глеб сказал молодому болгарину:

— Ты чудак, Васил! Зачем спрашиваешь нас, где тебе идти? Иди где хочешь. Можешь и возле нас — ты же дорогу не перегородишь… А коль скоро у нас зашел такой разговор, скажи, кто вон тот человек — смуглый, с длинными волосами? Он еще подходил ко мне недавно.

— О, это Гийом! — болгарин так и расплылся в улыбке. — Он кузнец. Его все уважают.

Глеб сказал:

— Это хорошо, что еще есть такие люди, которых уважают. Хотя я уже давно таких не видел.

— Значит, у тебя было много врагов?

Глеб оставил этот вопрос без ответа. Сам спросил:

— За что же все уважают Гийома?

— Он справедлив, — убежденно ответил Васил. — Пожалуй, как ты. Ему доверяют делить добычу. Не раз бывало — из своей доли он давал слабому.

Глеб кивнул:

— Если это правда, то он достойный человек. И я был бы не прочь с таким сблизиться.

Васил обрадовался:

— Если двое достойных пожмут друг другу руки, мир будет крепко стоять.

Волк похвалил болгарина:

— Ты, и правда, умеешь развлечь беседой.

А Васил, все еще обращаясь к Глебу, сказал:

— Гийом к тебе подходил, предлагал подковать коня, а ты отказался. Он, как видно, решил, что ты нелюдимый человек.

— Ты же знаешь теперь, я не понял его слов, — ответил Глеб. — А коня надо подковать. Видишь, страдает конь?

Васил, очень обрадованный, засмеялся:

— Я же говорил, что пригожусь!

Он был очень добрый парень, открытая душа. Говорят, с такими спутниками дорога короче, а ночь светлее. И беда — не беда…

Васил тут же нырнул в толпу крестоносцев и через некоторое время вернулся вместе с кузнецом Гийомом. У того в руках были клещи, большой молоток, подкова, гвозди.

Глеб и Гийом, глядя в глаза друг другу, обменялись рукопожатием; руки о обоих были одинаково крепки и широки. И Глеб, и Гийом были приятно удивлены этим. Не каждый день великан встречает равного!..

Вдвоем они быстро подковали коня. И Гийом опять похлопал Глеба по плечу, что-то сказал.