Кроме неё самой, пожалуй…

Что там Эва говорила про бережность? Возможно, я идиот. Но нахрен мне нужна эта бережность?

Хочу только настоящего. Пусть беспредельно жёсткого, но настоящего. Подлинную сторону той, из-за которой я поехал крышей.

И пусть оно будет, смывающее до конца, бескрайнее, то, что разотрет меня в пыль. Важно лишь то, что я дам Ирине то, что ей нужно. Я и никто другой.

А там — там уже посмотрим.

— Какие же вы два помешанных идиота, — задумчиво тянет Эва, таращась на меня, — аж завидно.

Я не комментирую. Мне не до слов, если честно.

Я ненавижу эту ширму, сплетенную из тонких черных проволочек, потому что она мешает мне смотреть на Неё. Ее, так же как и мы, отошедшей к столику. Даже во что она одета, я не могу разглядеть. Только то, что Ирина вся в черном.

Она меня не видит. Не видит из-за ширмы, да и если бы ее не было — что бы за дело было ей до Нижнего, что сидит на коленях у ног другой?

Мне все равно хочется попросить прощения за этот спектакль. За то, что я сейчас изображаю, будто принадлежу другой. И пусть она этого не увидит, я все равно хочу, и сам перед собой в этом оправдываюсь. Просто иначе мне сюда было не попасть. Клубной карты тут у меня нет и времени проходить собеседование с владельцем клуба — тоже.

Мы сидим в полутемном “зале встреч” клуба. Этакая прихожая, в которой пересекаются те, кто уже договорились о встрече, обмениваются парой фраз, и быстрым шагом следуют дальше. За тем, за чем сюда вообще приходят.

— Я не очень понимаю, Антош, — негромко спрашивает Эва, — если ты узнал, что она ходит в ту кофейню, почему ты просто сам туда не зашел? Мне кажется, ей этого было бы достаточно.

Возможно. Но у меня не было такого ощущения. Интуиция говорила об обратном. Что куда вероятнее, она просто бы вышла из кофейни и больше туда не пришла.

И больше никакое чудо мне бы её найти не помогло.

Эва ждёт ответа.

— Даже если бы ей и было бы достаточно, то мне — нет, — я откликаюсь, глядя, как к Ирине подходит невысокий парень, — это моих счетов не оплатит. А я хочу оплатить, да.

Эва фыркает.

Ирина и этот ее Юрий разговаривают. О чем — я не слышу, нас разделяет целый зал.

Ирина что-то передает своему собеседнику. Красное.

— Ошейник, — комментирует Эва. — Красный ошейник — знак согласия на жёсткую сессию. Сейчас она уйдет, а он должен будет придти через десять минут. Не раньше. Если решится — в ошейнике. Надеть должен сам, это не для игры в покорность, а вроде подписи, что согласен.

— Почему не раньше, чем через десять минут?

— Такой регламент общения в этом клубе, — невозмутимо откликается Эва, — у него последний шанс передумать. В номере его уже не будет. Впрочем Юрик в этом уже десять лет крутится, вряд ли он откажется.

Все так, как она и говорит — Ирина уходит, оставляя своего собеседника за столиком.

Значит, у меня есть десять минут…

Ну, что ж, давно я не укладывался с переговорами в такие сжатые сроки.

Я поднимаюсь с колен. Расстегиваю ошейник, протягиваю его Эве.

Она смотрит на меня задумчиво.

— У тебя сейчас ведь тоже последний шанс передумать, — замечает она и дергает подбородком в ту сторону, куда ушла Ирина, — там тебе просто не дадут отступить.

— У меня мало времени, — сухо напоминаю я.

— Ну что ж, удачи, — хмыкает Эва, и забирает ошейник из моих рук, — наша договоренность остаётся в силе, Антош. Я не ревнивая. Я тебя после Иры приму. Когда сам передумаешь или когда она тебя выставит — мне не важно.

— А ты чем займешься?

— Ну, я найду чем, не беспокойся, мальчик мой, — Эвелина усмехается, глядя на меня вроде и снизу вверх, но очень покровительственно, — время не теряй.

Да, не стоит.

Вот только я притормаживаю как только выхожу из-за ширмы, когда получаю возможность оглядеть весь зал.

И увидеть новую переменную в моем уравнении.

Зарецкого.

Уже стоящего напротив Юрика с его красным ошейником в руках.

Твою ж мать…

— Итак, тысяча американских рубликов переводом прямо сейчас, и ты отдаешь ошейник Ирии мне, — глухо проговаривает Зарецкий, — а деньги за сессию можешь не возвращать. Я сам ей их компенсирую.

Без понятия, как он это сделал — но Зарецкий прошел через пункт охраны, положив на дресскод и “этику”. И даже на свое инкогнито. Без ошейника. Без маски. В явно рабочем деловом костюме.

Ну… Ну, не у меня одного связи.

И я же догадывался, что это лицо нетрадиционной политической ориентации вставляет мне палки в колеса. Так ли удивительно, что он тут?

И лезет на мою территорию, гнида.

Зарецкий стоит напротив Юрия и ждёт его ответа — напряженный, набычившийся, будто готовый ринуться на арену, на съедение голодным львам. Точнее — львице…

Мне мерещится, или от него прямо таки дышит нетерпением?

Обломать! Срочно!

У Юрика же глаза диаметром с донышко винной бутылки, до того он охреневает от этого явно неожиданного предложения.

Но, до него медленно доходит… И судя по всему, он находит предложенный вариант довольно выгодным

Ну, да, спину подставлять не надо, а денег получишь с верхом.

— Не дешеви, приятель, — вклиниваюсь я, подруливая к столику, и запихивая руки в карманы джинс, — я удваиваю ставку.

Глаза у Юрика выпучиваются еще сильнее. Ага. Шел в БДСМ-клуб, а попал в какой-то безумный мультик, где два придурка вот-вот передерутся за право лечь под плетку одной конкретной женщины.

А у Зарецкого морда кровью наливается восхитительно. Всю б жизнь смотрел. Он меня узнал. Даже в маске.

— Ты, — рычит Прохор Степаныч, стискивая красный ремешок в кулаке, что совершенно очевидно — вместо него он точно хотел бы сжать мою шею, — какого хрена…

— Того же, что и вы, товарищ Пэйн, — перебиваю я, скрещивая руки на груди.

Мне нужна она.

И ему нужна — я по глазам вижу.

Драться нельзя. Очень жесткий регламент поведения, особенно — для сабов. Вышибут без права возвращения. Тут охрана матерая, и её тут больше, чем в “Трессе”, и снизу каждой столешницы — тревожная кнопка. Тот же Юрик может сейчас на нее нажимать коленом.

Я не могу так рисковать…

Но с каким удовольствием я бы дал этому уроду по роже еще раз…

— Ты ведь уже с ней облажался, мажор, — Зарецкий расплывается во враждебной ухмылке, — от тебя она ушла. Так что давай, руки в ноги и чеши отсюда. А я дам ей, все что нужно.