– Дает Егоров, – сказал кто-то.

– Да ладно, – сказала кондукторша.

В этот вечер я долго возилась на кухне, варила картошку, жарила рыбу, захотелось нормального горячего ужина. Поела, вымыла посуду и включила телевизор. Восьмой канал.

Мужчина улыбается и идет. К автобусу. Снято прямо из автобуса. Слышен мотор. Стекло дребезжит. Видны на стекле грязные следы. Мужчина спешит, но бежать не может, сил нет, все уходят на то, чтоб держать равновесие. Улыбка кажется странной, так как глаза не улыбаются, смотрят растерянно. Рубашка выбилась из брюк.

Мой сегодняшний попутчик.

Я слышу голоса:

«Дает Егоров».

«Да ладно».

Час назад, чуть больше, я видела это непосредственно, в живой реальности. Из окна автобуса. И снято, несомненно, из автобуса. Я не помню, чтобы кто-то снимал. Не заметила, жаль.

Сюжет оборвался.

Бабка сидит на лавке и смотрит на прохожих, ветер дует, пыль оседает на ее башмаках.

Мужчина идет. И камера за ним следует. Куда идет, что вокруг, непонятно. Слышно его дыхание, слышен трезвон мобильника в его кармане. Мне, у экрана, слышен. А сам мужчина свой мобильник не слышит. Останавливается и высмаркивается прямо на землю.

Девочка качается на качелях. И скрипят они страшно, и тошно от этого скрипа, а девочке ничего.

Видимо, это кто-то местный снимает, какой-то любитель. Правда, непонятно, как это попадает в эфир. Может, сынок местного главы? Придурковатый малый с камерой. Снимает, что видит, снимает, как умеет. Удивительно, конечно, что эту чушь транслируют, но, если вдуматься, чем она хуже какого-нибудь энтэвэшного сериала или передачи про непознанное? В этих кадрах хотя бы подлинность есть. Двадцать минут реальной, непридуманной жизни. Недаром же я включаю и смотрю, как бабка сидит у подъезда, а ветер пыль несет. Тарковский отдыхает.

Он вошел в электричку, взглянул осторожно на меня, отвел глаза и прошел дальше обычного своего места, в самый конец вагона. Сел по ходу поезда, спиной ко мне. Через десять минут электричка отправилась. Народу за эти десять минут набилось много, люди толпились в проходе, невозможно протиснуться. Я закрыла глаза, но не задремала. Женский голос описывал цветы, они росли у нее на даче, под окном, женщина не помнила их названий, по описанию второй женский голос подсказывал названия: настурция, ирисы. «Я в дороге, – признавался мужской голос, – я вам перезвоню через сорок минут». Голоса, голоса. После Мытищ стало прохладнее, тише. Я открыла глаза. В проходе никто уже не стоял, а напротив моего знакомого появилось свободное место. Я поднялась и прошла качающимся вагоном.

Села напротив. Он увидел меня вдруг так близко и вжался в спинку сиденья.

– Прошу прощения, – сказала я.

– Это я, – лицо его покраснело, – я должен извиниться.

– За что, помилуйте?

– За вчерашнее. Я. Прошу. Извините.

– Да бога ради. Ничего страшного. Выпили и расслабились. Всем бы нам надо иногда. Мы слишком напряжены. И вы сейчас. Перестаньте. Я без претензий, абсолютно. Я вас вчера по телевизору видела, вот вопрос, вот что интересно.

– Да, – сказал он, глядя на меня с мучительной настороженностью.

– Вы тоже это смотрите?

– Все это смотрят.

– Расскажите. Кто это снимает? Кто-то местный, конечно? Где студия? Там ведь рекламы нет? На что они вообще живут? И почему только эти сюжеты? Почему элементарных новостей нет, местных?

– Новости в газете.

– И там бы не помешали.

– Там, это где?

– На этом канале.

– На каком?

– У меня на восьмом.

Он молчал. Взгляд у него был загнанный.

– Вам неприятен этот разговор? Я тогда не буду. Не думала.

– Да нет. Просто… Да, не очень приятен.

– Нет, я понимаю. Но, в конце концов, я же и так вас видела, в окно автобуса. А потом уж только по телевизору.

– Мне стыдно, что вы меня видели. Таким. А тут еще десять тысяч человек увидели, и жена, и дочка.

– Да, это верно, согласна. Можете в суд, кстати, подать.

– На кого?

– На того, кто снимал, разумеется. И тех, кто в эфир дал. Подсудное дело, без шуток.

Он вдруг рассмеялся.

– Не думала вас насмешить.

– В суд подать невозможно, вот в чем штука.

– Странно.

– Считаете, что только вы можете додуматься насчет суда? Все прочие дурачки неразумные?

– Тогда почему терпят, если не дурачки?

Он не отвечал.

– Да не молчите, я умираю от любопытства, я ваш башмак готова съесть, лишь бы узнать.

– Уже давно. С позапрошлой еще осени. Лично я тогда наткнулся на этот канал. Вечером, после работы. Аля на кухне с Иришкой математикой занималась. Видите, даже обстоятельства помню. Поначалу ничего, показывают и показывают что-то из нашей жизни. Знакомые лица вдруг. Ну и ладно. Но людям, конечно, не очень приятно, что их так, без спросу. Пошли в поссовет. А глава наш сам туда попал, в телевизор. Вроде бы ничего такого, стоит в ванной и ногти стрижет. Но как-то так показано… неприлично. Во весь экран потому что, наверное. Так что наш глава, он с нами, на нашей стороне. Вызвал ученых. Ходили, измеряли что-то. Ванную всю обыскали у главы. Ничего там не нашли, не прояснили. Военные приезжали. Следователь. И ничего. Непонятно кто, непонятно как.

Распорядок моей тогдашней жизни.

В будни вставала в пять тридцать утра, по будильнику, пришлось купить, так как здешний не звонил. Поднималась и шла в ванную. Вставала под душ, чистила прямо под душем зубы, выключала воду и стояла, оглушенная. Вода уходила в сток. Я вытиралась, надевала халат и шла ставить чайник.

Даже не знаю, зачем все эти подробности, могут ли они хотя бы что-то прояснить. Я выпивала чай с ломтем серого хлеба, намазанного маслом. В киоске у рынка этот хлеб назывался «деревенским». Ополаскивала кружку и мокрую ставила на стол. Торопливо одевалась и бежала на автобус. В вагоне подкрашивала ресницы. Наловчилась даже при большой качке, главное – сесть.

Утром на Ярославский вокзал прибывает множество электричек, и огромная толпа валит по платформам к метро. Скапливается в долгом подземном переходе. Молчаливая, траурная процессия. Катакомбные люди. Загорается зеленый глаз, и автомат выпускает меня. Я достаю второй пропуск, в метро. Стеклянные дверцы расходятся, и я прохожу. Толпа несет меня к эскалатору. Подземные жители. Через двадцать минут я выбираюсь на свет. Из метро направляюсь по переходу в переулок, к высокому зданию, достаю на ходу третий пропуск. Вахтер дает мне зеленый свет. Я смотрю на себя в зеркале в бесшумном лифте, иногда мне кажется, на мгновение, что моего отражения нет, что и меня нет, на мгновение, за которым я вновь есть; остается вопрос: кто это только что меня не видел? В кабинете затхлый воздух. Я отворяю окно и слышу стон. И вскрик. Внизу, под окном, зоопарк. Я смотрю на крыши павильонов и думаю, что схожу в зоопарк после работы. Но после работы мне уже не хочется в зоопарк, не хочется в театр и в кино, мне хочется поскорей оказаться дома, одной, скинуть туфли и одежду, надеть старый халат, поставить чайник. Я обжилась в маленькой квартире, стены и вещи уже не кажутся чужими.