Как правило, я успевала на электричку в восемнадцать десять. Она подходила к станции в девятнадцать ноль пять. Автобус нас ждал. Он отправлялся в двадцать три минуты. Узкой извилистой дорогой мы тащились до Ярославки, разворачивались у деревни под названием Кощейково и через несколько минут заезжали в поселок. Я выходила на площади. В магазине горел свет, толклись люди, казалось, что там праздник, я вспоминала, что ничего нет к чаю, и заходила в магазин. К восьми вечера я обычно уже бывала дома. В восемь тридцать садилась у телевизора и включала восьмой канал. Это стало привычкой.

В электричке мы здоровались с моим всегдашним попутчиком, но разговоры никакие больше не заводили. Он обычно задремывал над своей газетой, а я в конце концов закрывала книгу и смотрела в окно. Проталкивались торговцы и попрошайки. Один день походил на другой. Как-то раз мне приснилось: «Дни неотличимы один от другого, прошлое – ошибка памяти». Так оно и есть – до поры до времени.

Девятнадцатого сентября вечером, в начале девятого, я устроилась перед телевизором и включила восьмой канал. И увидела тарелку с макаронами.

Короткие, полые макароны. Белые, блестящие от масла.

Пальцы, тоже блестящие от масла.

Забирают из тарелки макаронину. Возвращаются, замирают над тарелкой. Берут макаронину.

Я не сразу сообразила, что это мои собственные пальцы. Точно. Шрам на указательном. Смешные пальцы. Мне всегда казалось, что у меня смешные пальцы.

Другая рука. Мужская. Широкая ладонь. Пальцы маленькие, крепкие, загорелые, ногти обрезаны очень коротко. Ухватили макаронину.

Мои пальцы.

Его.

Мои. Его. Столкнулись. Встретились.

Его масляный палец проводит по моему. Забирается ко мне между пальцами. Елозит.

Камера тащится, как осенняя, готовая к смерти муха. По его руке. До локтевого сгиба. До плеча. До ключицы. Острый кадык движется под небритой кожей. Мой попутчик?!

Неловко смотреть. Я выключила.

Никогда ничего подобного в жизни не происходило. Мы вообще нигде не встречались, кроме как в электричке. Вот так да. Вот вам и документальные кадры. Я дала себе слово, что больше не буду смотреть восьмой канал. Хватит с меня вообще телевизора. Буду читать.

Назавтра мой попутчик не появился. Поначалу я думала, что решил ехать в другом вагоне. Но и в автобусе его не было. Наверное, решил от греха подальше другой электричкой ехать. Лишь бы не встречаться со мной. Лишь бы не столкнуться взглядом. После того, как наши – наши? – пальцы столкнулись – у всех на виду.

Дома я все-таки не сдержала любопытства и в восемь часов включила телевизор. Но экран не осветился. Старый телевизор сломался. И слава богу, так я решила. Дни мои потекли вновь однообразно, по приснившейся мне формуле о несуществовании прошлого. И скоро я стала забывать о восьмом канале.

Выходной день. Я лежала в постели и представляла, как варю кофе. Насыпаю зерна в кофемолку. Нажимаю на кнопку. Кофемолка гудит.

Я лежала в постели, и мне казалось, что я слышу запах размолотого кофе. И от этого воображаемого запаха я встала. В сонном утреннем свете достала кофемолку, турку. С чашкой только что сваренного кофе подошла к окну. И увидела внизу, на улице, людей. Они тихо стояли под окнами нашего дома. Я посмотрела немного на эту странную толпу и отошла от окна. Выпила кофе, вымыла чашку и турку. Вернулась к окну. Люди стояли. Я приоткрыла форточку, но не услышала разговоров. Если и были, то очень тихие. И вдруг люди стали расступаться, прижиматься к обочинам старой асфальтовой дороги. Дорога освободилась, но приближающейся машины я не слышала. Я ждала вместе с толпой. Отвлеклась буквально на секунду – закрыть плотнее кран. Шагнула к окну и увидела открытый гроб. Он плыл над толпой. Я узнала застывшее лицо покойного. Мой попутчик.

Гроб пронесли. Толпа сомкнулась и последовала за ним, я бросилась в комнату, торопливо оделась. Выскочила из подъезда. Толпа текла. Как будто весь поселок вывели на улицу.

На площади у маленького памятника Ленину стояли «пазик» и два древних «икаруса». Гроб погрузили в «пазик». Женщина и девочка в черных платках. Наверное, жена и дочь, Аля и Ира. Им помогли забраться в «пазик». В «икарусы» набились люди. Автобусы медленно развернулись на площади и тихим ходом покатили из поселка к Ярославке. Толпа стояла. Кто-то тихо произнес, что поминки будут в семь, в ресторане «Сказка». Кто-то сказал, что это только для близких.

– Ну, конечно, – рассудил мокрый от пота мужчина, – всех накормить никаких денег не хватит.

– Простите, – спросила я его, – отчего он умер?

Мужчина пристально и недоверчиво посмотрел на меня.

– Я правда не знаю.

– Ну, ты даешь, – пропел чей-то тонкий голос.

– Помолчи, – сказал мужчина, не оборачиваясь на голос. И спросил меня: – А телевизор вы что, не смотрите?

– Сломан.

– А вас там часто в последнее время показывали. С ним. С Сергеем Ивановичем покойным. То волосы вы друг другу гладите. То книжку одну листаете. Вроде бы ничего особенного, но как-то так выходит… непристойно. Он потому и с собой покончил. Не вынес такой славы.

– Ничего этого не было, – прошептала я.

– Да, – крикнул тонкий голос, – он щас фантазировать моду взял, бабка моя как будто в магазине мороженое из витрины прямо стала есть, прямо в магазине, да сроду она ничего такого, что она, голодная?!

– Достал уже с бабкой, – не оборачиваясь от меня, сказал мужчина.

– Между прочим, бабке моей тоже «скорую» вызывали.

Помолчали.

– Надо что-то делать, – сказал мужчина.

– Что? – спросили его.

Мужчина молчал.

– Хоть что, – сказал кто-то.

Из аптеки вышла на крыльцо тетка в белом халате. Она закурила. Я стояла и смотрела, как тает белый дым.

Мы выпили водки, пустив бутылку по кругу, помянули Сергея Ивановича. Темнело. Аптекарша закрыла свою аптеку и пробралась мимо нас.

– Вот, – сказал мужчина, – домой спешит, скоро восемь, включит телевизор.

Раздался вдруг звон стекла. Кто-то бросил камень во второй этаж, в широкое окно поссовета.

– Дураки, – сказал мужчина.

Загудела сигнализация.

Через несколько минут на площадь медленно въехала черная машина. Толпа расступилась. Задняя дверца с правой стороны отворилась, из машины вышел усталый невзрачный человек. Посмотрел запавшими глазами.

– Что вы тут? – спросил. – Стекло выбили. Зачем это? Что вы этим хотите? Чем стекло виновато? Чем я виноват? Как дети.

– От бессилия, – сказал мужчина. – Люди не знают, что делать. Как нам вообще всем быть?

– Как быть? – Мужчина оглядел стоящих рядом с ним медленным взглядом. – Я вам скажу. Очень просто. Не смотрите.