— А винтовка?

Гапан весело вдруг засмеялся и погрозил парню толстым пальцем с волосатыми фалангами: мол, зна-аю, зачем ты сюда явился. По нынешнему времени винтовка — лучшая кормилица. А если еще и с повязкой…

Мирон вышел на улицу. На чурбаках под липой сидели Гунькевич и Касперович. Кружащийся редкий снежок падал на мерзлую землю. Дым от цигарки Гунькевича, медленно извиваясь, пробирался между снежинками вверх. Касперович дремал, отворив рот, щеки его алели так, словно ему снился стыдный сон. Снежинки, падая на красные прыщи, бесшумно шипели. Гунькевич утер нос рукавом бушлата. Хотел о чем-то спросить Мирона, да передумал. Эти взрослые вроде мужики испытывали некоторую робость по отношению к двадцатилетнему парню. Он и в армии послужил, и в плену побывал, и из плена бежал. Бывалый хлопец.

Стояла серая тишина начала зимы. Гуриновичи расползались в стороны от здания полиции, рассчитывая постепенно слиться с тишиной и серостью.

Звякнуло ведро у колодца, старуха придерживала сухой рукой бревно, обвитое цепью, и глядела в глубину сруба.

Зародился на границе слуха другой механический звук и скоро перекрыл звук колодезного ворота.

Прикатил, покачиваясь на окаменевших от мороза неровностях, мотоцикл со стороны Дворца. Скиндер выпрыгнул из коляски, машина осталась подергиваться на холостом ходу. Переводчик, солидно ступая, вошел в здание. Водитель молча и неподвижно глядел на полицаев через непроницаемые очки. Было неуютно. Сказал бы чего, хотя что он может сказать такого, что они поймут?

Даже Касперович вдруг проснулся, словно этот взгляд проник в его сон.

Из «школы» вдруг выскочил Скиндер, — видимо, дело у него было совсем короткое к Гапану — и прямиком направился к троице сидящих полицаев. Протянул руку опешившему Мирону — тот был уверен, что Скиндер его и не разглядел.

— Здравствуй.

Мирон не без усилия пожал сухую длинную ладонь.

Скиндер смотрел на него и оставался совершенно незнакомым человеком, только с помощью умственного усилия можно было заставить себя считать, что вот «с ним мы вместе ходили в школу». Он и тогда-то был на отшибе.

— Молодец, — сказал Скиндер.

Мирон не сразу понял, к чему относится похвала. Только когда переводчик уже сел в коляску и мотоцикл, решительно встарахтев, стал разворачиваться, Мирон сплюнул: ему стало почему-то противно от похвалы Скиндера. Это, оказывается, он теперь заодно и с этим…

Вышел Гапан в накинутом на рубаху полушубке. Он был в великолепном расположении духа: и поел хорошо, и от немецкого командования, кажется, не было взбучки. Он нес в одной руке ту самую винтовку, о которой спрашивал Мирон, а в другой бумажку. Она тоже была с крылатым гербом в заглавии, но не такая, что давеча подписал Мирон.

— На, только не стреляй, у меня на тебя еще нет распоряжения. А это что? А это, брат, «лист». Реквизиция. План у нас. Твердый план. Знаешь, сколько должников, а у меня долгов перед капитаном? Пойдешь вот, тут написано.

Мирон взял бумагу — на ней было написано всего одно имя, что не вязалось с причитаниями о бесчисленных должниках, но Мирона устраивало, — и винтовку. На винтовке болталась белая повязка с кривоватой надписью «Shuma» — Грипка писала небось. Забавнее было другое — с такой точно «мосинкой», как сейчас, Мирон обнимался на красной службе. Хотел было что-то по этому поводу сказать, да зачем?

— А вы, соколики, к Стрельчикам в Порхневичи. По «листу» все должны отчитаться, и чтобы без обмана.

— А я не в Порхневичи?

— Не-е. Мы ж не звери злые, чтобы тебя на своих напускать. Здесь, в Гуриновичах, твои задачи. Главное — не поддавайся на слезы. Понял?

— Понял, — сказал Мирон, на самом деле еще не до конца понимая.

Отец Иона три дня пролежал в темной своей комнате в полузабытьи, что-то шептал, приходившие взглянуть в двери уважительно кивали друг другу: молится. Другого священника православного позвать было неоткуда, боялись — так и отойдет, как не положено. Но не отошел, а даже оживился. Встал. Велел Наталье все же готовить баб к подвигу — приводить церковь в порядок. В дневное время батюшка стал похож на себя прежнего, лучших своих лет. Энергия, решительность, твердое слово. Надолго оставленные на себя самих, христиане тихо радовались.

А у Порхневичей ничего не переменилось после разорванного руками Витольда Порхневича бракосочетания в затхлом храме. Янина проспала почти сутки, а утром как ни в чем не бывало встала давать свиньям. С матерью разговаривала обычно, только по делам. Гражина Богдановна не решилась влезть к ней с материнским вопросом. Плакала в сторонке, когда никто не видел: ладно, мужа боюсь, так я уж и дочки бояться стала! Что за люди здесь, что за люди!

Отец ждал Янину с разговором. Пусть не на следующий день, пусть спустя время. Никакого движения с той стороны.

Даже укоров и косых взглядов ни-ни.

Как будто попытки побега и не бывало.

Хочет запутать, сбить со следа, решил для себя Витольд. Сам он тоже никаких обсуждений разводить не стал.

Зачем?

Против твердости уклончивой будет его твердость устойчивая. По его будет! Потому как за ним смысл! Вон даже запретный московский Бог и тот не позволил под своим кровом совершиться безобразию.

Станислава злилась и страдала, кажется, больше всех. Слишком густо шли события вокруг старшей сестрицы, для младшей не оставалось места в этой жизни. Она чуть ли не открыто миловалась со своим Васей, но это почему-то особенно не волновало ни деревенских, ни семейных. Сплетни брезговали этой темой — ну, любится-голубится младшая Порхниха со Стрельчиком, ну и что! Кто бы знал, как это обидно, что о тебе даже злословить никто не рвется.

Отец как-то схватил за локоть, когда она в очередной раз рвалась за ворота, к речке, и спокойно, даже как-то пресно сказал: ты, мол, не дура, сама понимаешь, гулять гуляй, но если в подоле принесешь… Станислава бежала в слезах до самого моста, плакала от бессилия, знала, что отцово слово она не переступит, как бы ни полыхало под юбкой. А Васька-то все ровнее и прохладнее дышит. Он такой зверь работящий, жениться сильно пора, уже поднадоедает обжиматься на бревнышках у речки. Хозяйка нужна в хозяйство.

После того разговора, добежав до Стрельчикова двора, Станислава сорвала свою злобу на двух рыцарях реквизиции — Гунькевиче и Касперовиче. Они топтались на дворе, медленно и расплывчато, с кхеканьем и закуриваниями, беседовали с Васей и отцом его, Макаром, насчет того, что как будто не все положенное выдано со двора по списку Ивана Ивановича.

Стрельчики утверждали, что отдали все и бульбой, и зерном.

Полицаи опять кхекали и говорили, что Иван Иванович упоминал, что лодки у Стрельчиков, и раколовки, и кое-что всякое другое. Пасека. Какая пасека?! Два улья. Не два — четыре. В общем, они вяло препирались.

Тут влетает Станислава и с разгону пихает Касперовича в бок, отчего у него щеки вспыхивают маков ярче. И кричит, что не пошел бы этот ваш Иван Иванович, за что честных людей грабит, обжора!