— Послушай, ведь это не военная тайна, — начала Рошни. — А можно подняться в кабину?

— Не тайна. Кстати, в кресле штурмана до тебя никто не сидел! Мы же здесь одни на вылет ходим, — пока я говорил, руки сами нашли выносной пульт и, вуаля, истребитель очнулся и спустил на днищевых сегментах два кресла.

Я занял свое законное место, Рошни уселась сзади на штурманское, и нас утянуло в кокпит.

Ваш покорный слуга без умолку трещал, рассказывая что да как. Скоростью и складностью речи я мог бы поспорить в те минуты с любым экскурсоводом. Я повествовал о флуггере — и выходило, что он настолько крут, что только держись; о пиратах — и выходило, что я еще круче истребителя.

Снова о флуггере.

— …тут самое главное не потерять сознания! «Кобра» с полного форсажа — это такая перегрузка, что никакие тренировки не помогут! У «Хагена» двигатели дают в вакууме на прямой тягу… что ты делаешь?!

Рошни делала вот что: забравшись на штурманский пульт, она скользнула вперед и вниз, ко мне! Благо комплекция подходящая, да и без скафандра… Но какого лешего? То есть…

Больше я ничего не успел сказать или спросить, или, тем паче, возразить, потому что она запечатала мои уста долгим поцелуем. Она оседлала меня, устроив бедра на подлокотниках (черт возьми, вот это растяжка!) и не прекращала целовать, пока хватало воздуха.

Сначала контакт был не слишком требовательным и оставлял возможность отступления. Но совсем скоро ее язычок стал требовать! О, как он требовал!

Не знаю каким образом, но я отстранился.

— Рошни, ты уверена? Если ты думаешь, что должна, за то, что я тебя спас, то это не…

— Заткнись! Не порти момент, Андрей! Я хочу этого! С того самого времени…

Продолжила она только минут через пять, когда голова моя кружилась, и никакой сенокс не помогал.

— …самого времени на «Шаррукине»! Только попробуй сказать, что ты не хочешь!

Как я мог?!

Ее грудь упиралась мне в лицо, ткань кителей скрипела, протестуя, но мы не слышали. Она целовала волосы, щеки, шею, особенно шею, то и дело несильно впиваясь зубами, а потом возвращала фокус прицеливания на губы и брала на абордаж шлюзовую камеру рта.

Я не успевал предложить маневр — дай бог поспеть за ее инициативами! Наконец она отступила.

— Андрей! — сказала она. — Пойдем к тебе!

— Конечно, пойдем, — смог выговорить я и сделал попытку выбраться. Не тут-то было!

— Нет! Слушай, я больше не могу…

Рука ее скользнула вниз, моментально нашла, вырвала из плена, и сделала попытку укрепить то, что укреплять было совсем не нужно, но она все равно старалась! Пальцы властно скользили вверх и вниз, снова и снова, пока я не заныл, застонал, а может быть, даже зарычал:

— Рошни! Я тоже больше не могу! Если ты хочешь, начинай, а то я сейчас…

Она все понимала, умница моя. Рука легла на плечо, она снова атаковала губы, но совсем недолго.

Девушка спустилась с подлокотников, потянула меня на себя, заставляя встать, насколько позволял фонарь кабины. Ее руки снова зашарили, но теперь они изрядно дрожали, и не справились так здорово, как первый раз.

— Снимай! Ну снимай же! — Теперь все понял я, ибо тоже умный. Ремень был расстегнут, сдались и кнопки парадных брюк, а потом пали и они, ровно до колен.

Рошни впечатала меня в спинку кресла, уперевшись крепким задиком в пульт. При этом естественным образом нажались какие-то кнопки, пульт зажегся, а в утробе истребителя загудели насосы системы охлаждения — реактор набирал мощность. А я — я думал, что я уже разогнался, но Рошни доказала, что это не так. Она повернулась, и круглые ягодицы устремились на посадку, и как она успела снять брюки?!

Вертикальная посадка была снайперской.

Мы состыковались!

Я успел засомневаться, не сделаю ли я ей больно, но первый же миг отверг сомнения. Меня обволокла влажная, такая влажная плоть, и я скользнул в нее без всякого сопротивления. Рошни медленно опустилась до конца. Движению вторил долгий стон, а потом она сказала что-то на фарси, и «Сигурд», невзирая на свою безупречную репутацию, не смог перевести, в первый раз на моей памяти.

После было много такого, чего я раньше не видел, не слышал, не испытывал.

Любовь этой девушки была для меня как в первый раз, хоть и следовало признать ее предельно незатейливой, а продолжалась она недолго. Я иногда ловил себя на мысли, что «Горыныч» слишком тощий для таких фокусов, а «Хаген» — в самый раз.

Только эта мысль была не главной. Доминировал удивленный вопль всего моего существа:

— Ка-а-ак она это делает?!

Стоны. Крики. Рычание. Мои и ее. Снова стоны. Движение. Вверх, вниз по винтовой траектории. Бочка на месте. И снова вверх.

Боже мой! Острота ощущений была такая, что я должен был кончить давно и бурно! Но я дождался. Утерпел.

Движение становилось все быстрее, и я больше не пытался ответить на него. Рошни трепетала, билась и исходила судорогой. Она больше не кричала и не стонала, а только сипло тянула воздух сквозь зубы. Она умудрилась изогнуть спину так, что доставала мою шею губами, а потом снова билась и дрожала. Взлетая вверх и падая, падая, падая…

Еще быстрее. Рошни колотит кулачками по подлокотникам. Все ее ладное тело содрогается. Вздох замирает.

Замирает. Замираю я, замирает она в высшей точке подъема, почти срываясь с направляющей.

И резко вниз, с прорвавшимся наружу криком, даже не криком, счастливым воплем, который все не затихает. Как не затихает и движение невозможно долгие минуты, часы и годы.

Я взрываюсь. Взрывается торпедированная Рошни. А может, это был встречный таран? Она лежит на мне и продолжает тихонечко стонать, мягко покусывая шею. Я трепещу от счастья и не знаю, сколько мы так лежим.

— Андрей! — тихо позвала она. — Быть может, пойдем к тебе? Я… я больше не могу.

— Опять?

— Опять.

— А ты осилишь?

— А ты?

Каюта. Переборочки тонкие — это вам не капитальный «Хаген» с почти стопроцентной звукоизоляцией. Узкая, жесткая койка. На ней так удобно! Я рассуждаю о звездах, о Вселенной, о Боге, не потому что это романтично или так положено. Нам обоим по-настоящему интересно.

— Ты обращала внимание, Рошни, что Вселенная устроена на принципах любви? Все, от мельчайших атомов и молекул, до звезд и огромных галактик тянется друг к другу. Гравитация? А почему не любовь? О господи, какой у тебя язычок…

— М-м-м?..

— Невероятный язычок! О-о-ох… да, гравитация — это псевдоним — одно из проявлений любви. Физика не в состоянии описать это в доступных терминах и вынуждена пользоваться научным новоязом. Конечно, атомы и молекулы не всегда подходят друг другу. Как не всегда подходят звезды. Посмотри, как белый карлик высасывает вещество из своей соседки — огромной оранжевой звезды! Разве в жизни сплошь и рядом мы не встречаем подобное?