– Ну, – говорит Маузер, – давайте выпьем.

А сам пьет так – пригубит только, губы смочит. Но другим любит подливать – ему пойти б в официанты. После заботится о тех, кто окосеет. Но собирается он в педагоги. Учитель выйдет из него.

Выпили. Кто – что, я – «Айгешат». Но тоже. Полный стакан мне Маузер подставил. В глазах и стены с места сдвинулись. Долго смотрел на них, пока остановились.

Ну а потом:

Люська в конец заездила И пут… – они не знают, «Криденсы» об этом. Хоть бы уж лента порвалась.

– Поставь, – кричат ей, – что-нибудь другое!

– Не буду!

Вокруг нее коробки и катушки по полу разбросаны – полно, ребята принесли; мои там тоже. Есть среди них и Ободзинский.

Ну, ладно. Взял Коля Устиненко гитару. Запел «Ноктюрн». Потом – «Ланку». После – Если я заболею, к врачам обращаться не стану. Здорово. Всем нравится.

Выключила Люська магнитофон. Плачет. Щеки черные, в потеках – от сбежавшей с ресниц туши. И говорит:

– Вы не подумайте… Я из-за школы.

Никто не думает. Понятно.

Поет Коля. Слушаем. Допел про Нинку, гитару отложил. Пошел на улицу – он тоже курит – посмолить. И мимо Рыжего – в дверях – как мимо стражи.

– Если Нинка не сумеет лаской губы обогреть, – так повторил Валерка Крош и говорит: – А чё, всем вместе, может, в город съездить, в районо?

– И что? – говорит Пашка Сотников. Сидит он – одну ногу под стул спрятал, другую прямо держит – в гипсе. – Чё ты там скажешь?

– Может, на год еще оставят десять классов?

– Жди, – говорит Пашка, – оставят.

– Пашка, а спой.

– Нет, чё-то сёдня не охота.

– Ну, тогда выпьем!

– Ну, давайте!

Смотрю:

Рыжий – от косяка отклеился, к столу направился стремительной походкой. Водки стакан налил. Махнул. Словно пустой. И из избы – как из окопа. Ну, иди ты.

А потом, вскорости же, входит Вовка Вторых и говорит:

– Рыжий пошел в Кеми топиться.

Хоть все мы ему, Вовке, и верим, но все равно кто-то спросил: да чё, мол, правда?

– А чё, вы Рыжего не знаете? – говорит Вовка, сам бледный. Не из-за Рыжего, конечно.

Пошли. Почти все. Только Люська осталась.

– А куда? – спрашиваю.

– К яру, – говорит Вовка. – Куда ж еще?.. Не по кустам ему ломиться… И где свидетелей побольше.

Догнали. На берегу уже. Спустился с яра. Ребята там. Девятиклассники. От нас отдельно где-то собирались. Пришли костер разжечь, запечь картошку. Держат они его, Рыжего, – успел, сказал, наверное, им что-то, – за руки. Тот вырывается. По-настоящему. Как стриж из кулёмы. Но оглядел всех нас – не Люську ли искал глазами? И:

– Все равно! – кричит. А голос зычный. И по реке еще – разносит. Эхом с другого берега вернулось: Аравно-о!

И мы, спустившись с яра, подошли. Тоже держим. А Вовка Вторых говорит:

– Да пусть он, на фиг!.. Надоело.

Отпустили. Пошел Рыжий. Забрел в воду. По колени. По пояс. В белой рубахе – заметно. Нырнул. Нехорошо как-то. Не темно еще. Видно: рубаха пузырем.

Вынырнул Рыжий и кричит нам:

– Прошшайте!

Стоим. Смотрим.

Ну, думаю.

Опять нырнул. Знаем, что там неглубоко. Вынырнул. Стоит к нам спиной. Луна блестит на нем, на мокром. Повернулся. Идет к нам. Бросает на ходу:

– К лодкам пойду… На середине лучше!

Кто-то советует:

– Ты вплавь.

Держим. Вода с него ручьем. Райка Сапожникова говорит:

– Вовка, пойдем, я тебе чё-то расскажу.

– Смойся! – говорит ей Рыжий. Вырывается. Но как-то так – не в полную уже, похоже, мощь – сдается, значит. Держим пока. Не выпускаем. И сами так уже – вполсилы.

Псих меня взял, и говорю:

– Ой, да пошел ты!..

– И ты тоже!.. – Он, Рыжий, мне. – И на глаза мне не показывайся!

– Ладно.

Пошел я. Знаю, что он, Рыжий, никуда не денется – порох кончился. Если и был какой, так намочил его – не вспыхнет. Но неприятно. Так каждый год. Весной, как правило. А тут ведь – осень. Когда-то все случается впервые – думаю – чтобы не думать о другом – как разъяряюсь. Со мной такое редко, но бывает.

Догоняет меня Галя. Идем рядом. Не разговариваем. Заря угасла. Вечер светлый. Звезд мало. Луна – желтая. Гало вокруг нее. Уж высоко над Камнем поднялась – лик свой не отрывает от Ялани – вперилась. Красиво. Я про Ялань. И про луну. Про ту и эту. И – про Галю. Локтем локтя ее касаюсь.

Вдали – ельник – облит лунным светом, притихший.

Мыши летучие порхают. Мелькает совка перед нами. Бесшумно.

Поют где-то. Первая Пречистая. Аспожинки. А завтра будет Хлебный Спас. От мамы знаю.

Подходим к Галиному дому. Стоим. Галины мать и отец уехали в город – у Галиного брата, Егора, сын родился. Свободен дом – мы и гуляем.

В палисаднике рябина. С гроздьями. Кусты смородины – пахнет. На стеклах окон блик – посеребрились. В избе музыка – Люська там на всю громкость слушает теперь Дом восходящего солнца. Пусть.

Стоит Галя лицом к луне. Небо на западе бледное. На востоке – сиреневое. На севере – зеленое. На юг не оглядываюсь, смотрю на Галю. Она – на меня. И говорю:

– Галя… Мне нравится одна девчонка.

– Знаю, – говорит.

А я чувствую себя – и то в себе, что: я хочу ее обнять. И говорю:

– Пойду я… наверное… то чё там Рыжий?

– Ага, – говорит Галя. – И я… А то там… Люська.

Пошел я. Повернулся и говорю:

– Хорошо, что ты е́сть.

И Галя, помолчав чуть, отвечает:

– Хорошо, что ты́ есть.

Иду. Думаю: «Через неделю пойду на Бобровку».

Может, и харюза уже спускаются на ямы. Проверю. Только картошку вот копать…

К клубу подхожу – из клуба тоже музыка, там танцы, – и машина, вижу и слышу, катится по тракту. Фары включены, хоть и светло, но уже вечер.

Отошел я на обочину.

Останавливается. Самосвал. Синий. Перед фарами мошка сразу в клубки сбилась – мотается. Из кабины в открытое боковое окно выглядывает водитель – тот парень, который на Леху Стародубцева похож, который подвозил меня когда-то.

– Здоро́во, – говорит.

– Здоро́во, – отвечаю.

– Закурить не будет? – спрашивает.