Стоим.

– Кот так… запрыгнет с тополя и ходит…

– А это я.

Ночь. Удивительная. Помню – август. Два дня осталось от него.

– Смешной он у нас… загулял где-то, неделю нет уже… Ты с кем? – спрашивает.

– На попутке, – отвечаю.

Камешки у меня в руке – на траву их выронил – упали.

– Соскучилась, – говорит.

– Я тоже, – говорю. И чувствую – могу заплакать. Ну, думаю: из-за портвейна так, зря только выпил. Не плаксивый.

К ней подошел. Обнял. Прижал. Как умираю.

– А что у тебя в кармане? – спрашивает.

– Рубахи?

– Да.

– Шишка сосновая… не помнишь?

– А у меня, – говорит, – под подушкой. А вон – звезда… только твоя. Моей не видно.

– Ну, – говорю. А на звезду лишь глянул бегло. В глаза смотрю – а в них хоть падай.

– Похолодало, – говорит.

Крепко прижал к себе. Как воздух – как тот же – будто не удержишь. Земля бы лишь не подвела – а то уходит.

– А ты спала уже?.. Когда я это…

– Как и уснула, не заметила… Шорох услышала – проснулась…

Гремит цепь – в ограде. Ночная птица где-то гулко ухает – над Кемью. Что-то стучит – во мне, наверное? Куда-то падает – душа? Но – бесконечно.

– Ты, – спрашиваю, – не рада?

– Рада, – говорит.

Целую. В губы. Научился. Но все равно – как первый раз, то есть – впервые.

И она – Таня: руки ее у меня на спине, меня – как ветви – оплетают; раньше они такими не были – или ожили, или распустились.

– Очень.

– Чё, правда, очень?

– Очень, очень.

Вижу веснушки на ее носу, про точки вспомнил, и хочу ответить на вопрос: Люблю. Ну а язык не повинуется – как у немого. Произношу зато – как обо всем на этом белом свете:

– Таня, – других имен не знаю будто.

– Папка пьяный, – говорит. – Опять напился.

– У, – отвечаю.

Целую. Глаза закрыла – от луны – и той, досужей, до всего есть дело – смотрит. Освободившись, говорит:

– Сегодня холодно, вчера теплее было.

– Тебе так кажется – ты из постели.

– Может.

– Пойдем?

Молчит.

– Пойдем? – но шепотом.

– Ну, только тихо.

Убирает от меня руки, опускает их – как отняла, а я – лишился. И, повернувшись, шепчет:

– Заходи.

Зашел. Оглядываюсь. Вижу:

Просторная ограда. Кругом постройки. Белье висит крест-накрест – на веревках. В стайке овца заблеяла. «И овцы», – так я подумал, не сказал. Луна в ограде. Не меньше тут ее, чем там – на улице, в ограде – больше.

Прикрыла лишь ворота Таня – не заперла. Пошла. Я следом. Идем. Под ней – настил спокойный вроде, но подо мной – как лодка на волне – это меня колотит, как больного. Боюсь – заметит Таня – не хочу.

Говорит, не оборачиваясь:

– Ты где?

Взял ее за руку. Иду. Ладонь ее – как ярый воск – в моей ладони будто плавится. Не выпускаю. И знаю что-то, но забыл. Но явно слышу:

– Соболь, – приказывает Таня шепотом. – На место.

Цепью звеня, убрался в будку Соболь.

– Тише, – но это мне.

И я послушный – от меня ни звука.

На крыльцо взошли – ступеньки три, а – будто больше. Сени – прошли их – длинные. Ведет меня Таня – как слепого. Покорен я – пусть хоть на смерть. Со мной такого не бывало. Кладовка – знаю: и по запаху, и – говорила. Лестница. Ступенек семь – и помню, но считаю: словно – куда-то.

Наверх, понятно.

Поднялись.

– Папка, – говорит, – скоро проснется… Вечером пил… последнее сметали сено… Оденусь я, и, может, погуляем?

Молчу. Не в знак согласия – иначе.

– Потом, – чуть позже говорю. Сказал – как выдавил.

Освещен чердак тускло: фонарик на земле лежит, возле кровати, – не выключен – щепки мелкие – лучом их выявил – те громоздятся, тень от себя кидая долговязую.

Сели.

Сидим. Как незнакомые. Как будто – поезд тронется – и мы поедем.

– А где, решил уже, учиться будешь? – спрашивает.

– В первую школу записался, в Елисейске. У тетки жить хотел, но после передумал, – выпалил.

– Чё, в Полоусно?

– В Полоусно.

– И мы вот с Дуськой…

– Здорово, – говорю.

– Ну, – говорит.

– А чё… ребята все туда… и я…

– И мы вот тоже…

Целую. В губы. Их – в себя. Они во мне – как заполняют.

– Хоть и привыкли там… И тетка ждет.

– И я… подумал… чё-то… это… Сильный, пытаюсь повалить, но говорит она:

– Витька, писал, приехать должен.

Старший брат ее. Живет в Ванаварах. Вертолетчик. Уже рассказывала – знаю.

– У, – говорю. А сам – и чувствую и думаю, упругая какая в талии, – сопротивляется. Но мне так кажется: сопротивляется не мне – кому-то.

И я упорствую.

– Жениться вздумал…

Говорю сорвавшимся куда-то голосом:

– Таня.

Имя назвал и задохнулся.

– Хотел с одной… но та сбежала…

– Таня, – теперь – проверить, что живой.

Молчит.

Потом – я справился:

Лежит она. Но как-то – боком. Ноги у нее – как были – ступнями на земле чердачной – сломанно. Поднял их – выправил – назад не возвращает. Свалились тапочки – о землю шлепнулись – слышу. Про них – про тапочки – не думаю. О чем-то.

Легла.

Об этом.

И я – нас рядом будто положили. Лежим. И слушаем: затихли. В моих глазах, по памяти, стропилы кружатся – как будто спицы в колесе – не остановишь. В ее – не знаю – за ресницами.

Потянулся, фонарик выключил. И слышу:

Таня молчит.

Вернулся. Лег.

– Таня, – шепчу.

Целую. Повторяю:

– Таня.

– Мы с Дуськой, – говорит, – сначала тоже думали…

– Я знаю.

Грудь у нее… В ладонь мою – как будто кто измерил… Губами – тоже совпадает.

Молчит. Но как-то… Как будто жаром обдает оно – ее молчание. Впервые слышу.

И говорю опять – заладил: