– Нет, – говорю, – не курю.

– А, – говорит, – это ты.

А я спрашиваю:

– А ты куда?

– В Верхне-Кемск, – говорит.

– Возьмешь? – спрашиваю.

– До Черкасс? – помнит.

– Ну, – говорю.

– Поехали.

Забрался я в кабину.

Едем. Разговариваем.

– А то, давай, – говорит, – со мной. До Верхне-Кемска. К утру вернешься.

– Нет, – отвечаю. – Не получится.

– А чё?

– Да так.

На юг движемся – на луну. Стекло переднее немытое – прямой лунный свет по нему, по всему, размазался – ослепляет. И как дорогу-то он различает?.. Я про шофера. Он – мою мысль как будто прочитал:

– Я тут в неделю раза три, а то и больше… Могу с закрытыми глазами.

Ну, думаю.

На Яланской Осиновой остановились.

Полез водитель в «бардачок». Достал оттуда большую бутылку – огнетушитель.

– Портвейн, – говорит. – Выпьем? Хороший.

– Ну, я… немного, – говорю.

– А много и не предлагаю… Мне еще ехать. Леха меня зовут.

– Меня – Олег.

– И познакомились. А то встречаю… За знакомство.

Оттуда же, из «бардачка», достал Леха стеклянный граненый стакан. Дохнул в него, протер изнутри пальцем. Стянул с горлышка бутылки зубами капроновую пробку. В окно пробку выплюнул. Налил в стакан портвейну, до полоски, и говорит:

– Давай, ты первый.

Выпил я. Ого. Но пахнет вкусно.

– Такой не пробовал?

– Да нет.

– Это – портвейн, а не моча какая-то.

– Впервые.

Налил Леха себе и тоже выпил. Закрыл бутылку другой пробкой, самодельной, которую извлек из кармана куртки, поставил бутылку между сиденьями.

– Не упадет… Печенье вот… Бери, закусывай.

– Да ладно.

– Ну, это первый – чё его закусывать, – смеется. А Леха Стародубцев – тот только улыбался. – Зачем закусывать – портвейн-то.

Поехали.

– В армию, – спрашивает Леха, – пойдешь? Или куда учиться?

– Мне еще рано.

– После школы.

– В армию, – говорю.

– И правильно, – говорит Леха. – Я отслужил. В Монголии. Год в мае был, как дембельнулся. Теперь гуляю. В Черкассах чё?

– Да так.

– Понятно.

– А у меня знакомая в Верхне-Кемске.

– А.

– Как-то до города оттуда попросилась, подвез… назад потом… и подружились. Командировку мастер оформляет. Дрова – обратно… если чё.

– Кто остановит?

– Мало ли… Мать у него там, старенькая… баба Тоня… курит, и матершинница… Здесь, в лагере, на Холовом, валила лес после войны… Продукты шлет ей всякие. Вожу. Толи рулон вот, в кузове, отправил… Сарай помог закрыть… Наташка. Жениться просит. Но… не знаю.

– Кто?

– Что?

– Жениться просит.

– Да знакомая. Ее Наташкой-то зовут… Что-то никак пока… Не знаю.

Стекло боковое опущено, высунулся в него, левой рукой – другой хоть правит, – зеркало заднего обзора поскреб пальцем. Назад вернувшись, говорит:

– Птичка вон, что ли, залепила?.. Мамка моя мне все тростит, уже все уши прозвенела: Леха, женись скорей, чтоб не болтаться.

– Не любишь? – спрашиваю.

– Ладно, коровы не летают… Да хрен и знал бы. Так-то и… глянется. Фигуристая, – говорит Леха. – Симпатичная… Брови такие… как у этой… в «Кавказской пленнице» играет. Видел?

– Ага.

– Поговорить с ней можно. Обо всем. Без выкрутасов. Рыбачить ходит… Щуку вот поймала… Но рано чё-то… так мне кажется. Это вот счас себя опутать… Побыть свободным еще хоцец-ца. Успею. А?

– Ну, – говорю. А что тут скажешь?

В Черкассы въехали. Остановились.

И над Черкассами луна. Она повсюду – как оказывается. На Камне сосны – среди них. Туда – как тянет – полетел бы.

Выпили. Просто бы так – да ни за что, а то причина – за Черкассы. Хоть никого тут Леха и не знает. Но знаю я – и этого сполна. Он, Леха, хоть и городской, но часто здесь, мол, проезжает – немалый повод. Отец его – откуда-то отсюда… уже давно от матери ушел. Место красивое – за это. Красивых мест у нас тут много. Ялань – особенно. И – за Ялань. И – за Сибирь. Да, что там, ладно, – за Россию. У нас великая страна – уж тут и вовсе.

Леха – полный. Я… полстакана требовал, но… тоже. Сразу вошло в меня – Ялань, Черкассы – вся Россия. Смотрю – луна, а рядом – Леха. Чуть ли не Стародубцев. Ну, думаю. Но все же:

Попрощались.

Самосвал, помигав фарами и увозя на кабине сгусток лунного отсвета, загремел дальше. А я подался к Таниному дому.

Тень от меня. Трава сверкает.

Небо. Луна – фонарь на нем. И захочу, но мне его не выключить. Но разве надо?

Иду, так думаю.

Ноги мои – туфли на них – носки их вижу – чередуются.

Сам себя чувствую – большой.

Кругом безмолвно – как в лесу. Лес – на виду вон, рядом – ельник. Каждую елку можно разглядеть. На Камне – сосны. Кемь, слышно, лишь шумит на шивере – сама под яром – углубилась. Да кое-где собаки лают – словно на заимке.

Радость – несет меня – возносит.

Посмотрел на клуб. Окна там, в клубной избе, изнутри – неживые. Движок, не слышно, не работает.

Подхожу к Таниному дому. Тихо. Тополь в палисаднике. Листья, зеленые еще, блестят на нем, не шелохнутся. До октября не опадут. Цветы какие-то… Бархотки. Стою и думаю: «Живучие». Кедр – таинственно искрится.

Посвистел. Подождал. Никого. Походив по дороге, собрал камешки. Стою, бросаю их на крышу – попадаю. Слышу: идет?

Идет.

И сердце замерло.

Выходит.

Таня – она.

И я – как будто подтверждаю: Таня – внутри себя, как в колоколе – языком.

Встала в воротах, ёжится и говорит:

– Привет. Приехал.

И голос этот… сонный… нежный… в свете мерцающем звучит – как будто сказку кто-то мне читает.

– Ну, – говорю.

Смотрю: в халате. Вижу: в том же.

– Ты же писала мне, что спишь еще на чердаке…

– Ну, – говорит.

– А я вот… думал… камешком по крыше…

– А я не сразу поняла…