Если Пересветов и был раздосадован таким поворотом разговора, то виду не подал. Он поднялся со стула, коротко поклонился сначала мне, затем Владимиру.

— Что же, в таком случае жду от вас вестей, — сказал он. — Засим позвольте отбыть. Прямо от вас я направляюсь в окружной суд.

Едва за Пересветовым закрылась входная дверь, как я вскочил и забегал по кабинету, чувствуя необыкновенное возбуждение.

— Володя, надо срочно собираться. Едем в Алакаевку, едем безотлагательно! Аленушка сколько дней там нас ждет…

— Конечно, едем, Николай Афанасьевич, — деловито откликнулся Владимир. — И тем более безотлагательно, что беседу с Евгением Александровичем вы повели не самым лучшим образом.

Я остановился и замер столбом посреди комнаты.

— Что значит — не самым лучшим образом? Что вы имеете в виду, Володя? Я как-то не так себя выставил?

— Ну, скажем… — Владимир возвел очи к потолку. — А впрочем, нет, ничего. Извините, Николай Афанасьевич, это я неправильно выразился. Одно слово — едем. — Он встал из-за стола. — Путь неблизкий, поэтому соберитесь тщательно, но берите в дорогу только самое необходимое. Надеюсь, вы не потащите с собой чемодан?

Я даже руками замахал.

— Бог с вами, Володя! Какой чемодан?! Я, может, и деревенский анахорет, но что такое путешествие, представляю себе вполне хорошо. Дорожного баула будет достаточно.

Я пробежал в свою комнату и принялся перебирать вещи, откладывая в одну сторону ненужное, а в другую важное. Проверил деньги — хватит ли на непредвиденные расходы. Осмотрел Кольт, поместил его в ящик, а ящик упокоил, как и раньше, на дно баула. Сверху положил запасные сорочки, нижнее белье, несколько верхних вещей, нитяные и шерстяные носки, несессер с бритвой и прочими принадлежностями. Какие-то вещи я вынимал и отставлял, потом снова вкладывал, над какими-то вещами задумывался — пригодятся ли? Словом, обуяла меня дорожная лихорадка. Только дорожная ли? Нервы, которые последние дни и без того были что расхлябанные струны, сейчас бились так, словно на них мараковал гитарист, пришедший в вдохновенный вид, а дрожь во всем теле была такая, будто ехал я на линейке по гигантскому стирному вальку.

Между тем Жизнь, которую я давеча назвал провинциальным драматургом, не прохлаждалась где-то в воздусях, а просто-таки драконом лезла на нашу маленькую сцену. Не прошло и четверти часа после ухода Пересветова, как в квартиру Ульяновых пожаловал еще один визитер, и визит этот имел характер совсем уж скверной и дешевой пиесы.

Снова позвонили в дверь. Спустя несколько секунд в прихожей послышались голоса — сначала мужской, низкий и напористый, затем женские, Анны Ильиничны и Раузы, потом снова мужской. До меня долетели звуки какой-то возни, шорох, шуршание, наконец, громкий стук уверенных шагов, где-то распахнулась дверь, и внушительный бас возвестил:

— Милостивый хосударь!

Я, уже переодетый в дорожное, вышел из своей комнаты. В дверном проеме ульяновского кабинета, заслоняя свет, высилась фигура Григория Витренко. Посреди прихожей, скрестив руки на груди, стояла Анна Ильинична с самым недовольным выражением лица. Рауза, как мышка, шмыгнула в кухню.

Пришелец, тяжело ступая, прошел в кабинет; я последовал за ним. Владимир тоже занимался сборами. На маленьком столике возле дивана стоял раскрытый и почти доверху наполненный вещами саквояж. Ульянов захлопнул его, щелкнул замочками и, повернувшись к двери, с интересом воззрился на инсургента.

— Милостивый государь! — повторил Витренко. Он был все в той же косоворотке, в какой мы его уже видели, но вместо канаусовых шаровар на нем сидели сейчас какие-то немыслимые бумазейные штаны фиолетового цвета. — Я не собираюсь извиняться за вторжение. Напротив, я требую сатисфакции!

— В таком случае я не предлагаю вам сесть, — с прищуром, который вполне мог сойти за ироническую улыбку, молвил Ульянов. — Как писали в старых романах, я к вашим услугам, Григорий Васильевич. Но прежде хотел бы узнать, чему обязан.

— Милостивый государь! — в третий раз объявил Витренко. — Где это видано, чтобы благородный человек дворянского происхождения опустился до доноса?!!

Малороссийский акцент Григория сегодня был особенно силен. Его «г» звучало не просто мягко, можно сказать, «г» отсутствовало вовсе, будучи вытеснено густым и сочным придыханием.

— Доноса? — удивился Владимир. — Не понимаю, о чем это вы.

— А о том, милостивый государь, что вчера у меня была полиция. С обыском. И случилось это как раз на следующий день после того, как вы, господин Ульянов, с господином… э-э…

— С господином Ильиным, — услужливо подсказал Владимир.

— Да, вы с господином Ильиным нагрянули ко мне.

— Пост хок нон эст эрго проптер хок, — заметил Ульянов. Эту латинскую фразу я от него когда-то уже слышал.

— Не пытайтесь укрыться за латынью! — проревел Витренко. — Я и сам прекрасно знаю, что «после» не обязательно означает «вследствие». Но, кроме как от вас, полиции неоткуда было узнать о моих взглядах. Они конфисковали от меня портрет Чернышевского! Как будто запрещено иметь в дому изображенье великого человека!

Я счел своим долгом вмешаться.

— Поверьте, господин Витренко, — сказал я, — мы не имеем никакого отношения к действиям полиции. В конце концов, изображение господина Чернышевского висит на стене и здесь. — Я указал на фотографический портрет в металлической рамке. — Разве это не служит доказательством…

— Нет, не служит! — еще громче закричал Григорий. — В том-то и дело, что здесь висит, а у меня больше не висит! И я этого вам так не оставлю! — Он подбежал к письменному столу и ударил по нему кулаком. — Не ос-тав-лю! Пусть даже ваша фамилия Ульянов!

Витренко, видимо, хотел ударить по столу еще раз, но его кулак завис в воздухе. Он с недоумением уставился на стол, вернее — на шахматную доску. Потом медленно повернулся к нам.

— Это вы играете? — спросил он Владимира. Тот был изрядно удивлен резкой сменой разговора. Да и я, признаться, тоже. Витренко вновь вернулся к шахматам, коснулся нескольких фигур указательным пальцем. Покачал головой, пожал плечами. Пошел к двери, будто забыл мгновенно о нашем существовании. Мы с Владимиром переглянулись. В глазах моего друга прыгали смешинки.

В дверях Григорий остановился и обернулся.

— Там у вас… — Он кивнул на доску. — Там у вас королева в большой опасности. Извините! — вдруг пискнул Витренко. Низкий тон его голоса совершенно неожиданно уступил место высокому. А затем Григорий вдруг выпалил нечто совершенно неожиданное: — Я больше не буду!

С этой ребяческой фразой он выскочил вон из кабинета, а секундой позже и из квартиры тоже.

— Володя, вы что-нибудь поняли? — растерянно спросил я Ульянова.