Разговоры наши в дороге были странные. Или же они были вполне обыкновенные, и лишь я, в горячечном своем состоянии, с кружащейся тяжелой головой, полагал их причудливыми.

Когда проезжали Алексеевск, Владимир вдруг заговорил о Пугачеве, который наступал отсюда на Самару, а потом перескочил на Державина, причем отзывался о Гаврииле Романовиче как-то неуважительно — мол, Державин, при его-то талантах, мог бы и не участвовать в штурме Алексеевска и подавлении бунта, тем более что в дальнейшем он никакой военной карьеры все едино не сделал, выше прапорщика не поднялся.

Помню разговор о нефти, только был он до Кинеля или после, в памяти не сохранилось. Владимир принялся рассуждать о конкуренции между Нобелями и Ротшильдами: мол, первые купили КаспийскоЧерноморское торгово-промышленное общество и принялись вывозить бакинский керосин в Европу, а вторые зарятся на нефть Кубани и Грозного и купили для этого общество «Русский стандарт», между тем недра земли российской не должны принадлежать иностранцам, они должны принадлежать тем, кто на этой земле живет, и еще распространялся о какой-то дифференциальной ренте.

Здесь я почему-то заинтересовался — видно, все по той же причине охватившей меня болезни, — и, хотя нефтяные дела казались мне очень далекими и отвлеченными, попросил про эту дифференциальную ренту пояснить.

— Ну же-с, Николай Афанасьевич, — усмехнулся Владимир, — это не так-то легко. Знаете, простые экономические понятия в кратком изложении могут показаться чрезвычайно сложными. А Давида Рикардо или Карла Маркса вы, конечно же, не читали.

— А вы читали? — удивленно спросил я.

— Я вообще очень много читаю, — уклончиво ответил Ульянов. — А экономические сочинения порой бывают весьма и весьма интересными.

И вдруг, уйдя от экономической темы, принялся говорить о музыке, о талантах и о гениальности, которая если проявляется, так непременно в детском возрасте. Владимир поведал мне, несчастному отцу, дочь которого, может быть, тоже не лишенная талантов, попала сейчас в очень бесталанную беду, о том, как в декабре прошлого года в зале Благородного собрания он слушал блистательную фортепьянную игру польского музыканта Рауля Кочальского, и было тому пианисту всего шесть лет.

Помню еще, как внимательно Владимир оглядывал все повозки — и те, что нам встречались, и те немногие, что нас обгоняли, — немногие, потому как мы ехали все же очень быстро и если задерживались, то лишь на станции, при сменах экипажей и по естественной надобности. О том, чтобы где-нибудь перекусить, у нас даже мысли не возникало. А встречных упряжек было множество. Коляски и фаэтоны, купе и ландо, телеги и подводы, рыдваны и возы, тарантасы и колымаги, линейки и дрожки, двуколки и одноколки, фуры и фурманки — повозки всех видов и размеров, заполненные разнообразным пестрым народом и нагруженные всевозможными товарами и сельскими продуктами, спешили в торговый город Самару.

Лишь раз Владимир встрепенулся: когда мимо нашего шарабана — мы уже пересекли речку Бурачку и ехали через село Сколково — пронеслась большая черная карета, запряженная парой лошадей. Окна ее были затворены наглухо. Владимир обернулся и долго провожал карету взглядом.

Тут ощутил я, в придачу к лихорадке и головокружению, еще и болезненный укол в сердце. «Батраковский», — жутко подумалось мне. И стало мне вдруг так тяжко — мочи не было, хотя, казалось, уж до предела взвинтились нервы.

— Что, Володя, вы тоже подумали про тайное общество? — спросил я, едва ворочая языком. Мы сидели на задней скамье; нашим возничим, двум тихим неразговорчивым мужикам в сермяжных поддевках и коломянковых штанах, как мне представлялось, не было никакого дела до наших бесед, но у меня словно бы сил не было говорить громко.

— А? Что? — Владимир даже вздрогнул. — Тайное общество? Ах, да, конечно… Может быть, и тайное общество… Только вот какое?… — Казалось, он говорит и думает о чем-то своем.

И вдруг Ульянов резко переменил тему.

— Знаете, что за село мы сейчас проезжаем? — Он кивнул на избы, тянувшиеся по обе стороны дороги.

— Знаю. Сколково, — ответил я. — А больше не знаю ничего, потому что само название услышал от вас только полчаса назад.

— Здесь когда-то жил Глеб Иванович Успенский. В имении золотопромышленника Сибирякова. У этого Сибирякова было здесь громадное хозяйство. В него и наш, Алакаевский, хутор входил.

— Глеб Успенский — это который писатель? — чтобы хоть что-то сказать, спросил я.

— Не просто писатель, а очень хороший писатель, — с уважением сказал Ульянов. — «Нравы Растеряевой улицы» не читали?

— Нет, не читал, — ответил я, ничуть не стыдясь незнания этого писателя. Да мне в те минуты казалось, что я и вовсе ничего в жизни не читал… вот разве что «Севастопольские рассказы»…

— А «Власть земли»?

— Тоже не читал. — Да что это, подумал я про себя, неужто «наш студент» меня по литературе экзаменует? И спросил, возвращаясь к предмету нашей общего интереса: — А этот Глеб Успенский — не родственник ли того Успенского, который по нечаевскому делу?

— Вы опять про нечаевцев, — поморщился Ульянов.

— Нет, я опять про тайное общество, с которым мы столкнулись! — слабость моя сменилась вдруг электрическим возбуждением, и я зашептал с таким нажимом, что шепот мой был сейчас громче недавнего моего говора. — Все эти тайные знаки, тайные книги, цветы… Все эти молодые люди, которые так или иначе связаны с убитыми, а может, и с убийствами… Или даже с убийцами!..

— Тс-с… — Владимир прижал палец к губам.

— Все эти молодые люди оказываются знакомыми между собой… — продолжил я еще тише. — С Витренко мы уже два раза встречались… Неустроева видели во гробе… А есть еще загадочный Давид Зунделевич… И убитый кем-то Всеволод Сахаров… Мы о нем вообще мало что знаем, не ведаем даже, каков он был собой…

— Каков он был внешне, я знаю, — неожиданно сказал Ульянов. — Сахаров чем-то походил на Валуцкого.

— Откуда вам это известно? — опешил я.

— Я видел его фотографическую карточку, — признался Владимир. — В конторе общества Зевеке. А вот Зундель этот самый действительно загадочен, не понимаю я его роли…

«Владимир говорит так, будто остальные роли ему понятны. Странно…» — мелькнуло у меня в голове.

— Я в этом абсолютно убежден: все они — именно участники тайного общества! — шепотом объявил я. — И одни убивают других — не всех подряд, конечно, а тех, кто почему-то пошел этому их обществу наперекор. Помните, как те нечаевцы поступили с Иваном Ивановым?

Ульянов помотал своей лобастой головой. Впрочем, наши головы и так мотались от поездки в шарабане, но Владимир помотал как-то особенно. И сказал:

— Видите ли, Николай Афанасьевич… как бы вам это пояснить… я имею определенное представление… хм… о некоторых тайных обществах… Нет, не так… Есть группы людей, которые можно было бы назвать «тайными обществами», но на самом деле они таковыми не являются, потому что выступают не с тайными, а с вполне явными программами. Понятно, что их деятельность… э-э… не вполне одобряется властями предержащими… Тут не заговоры главное, не символика, не обряды… То, что я имею в виду, это, прежде всего, союз единомышленников. Союз…