– Ты же любила меня когда-то, Лисёнок, – поглаживает гладкими пальцами кожу, а я недоуменно смотрю на него, не понимая, к чему он вспоминает мою дурацкую, детскую, наивную влюблённость, – надо было тебя ещё тогда забрать. Имелась у меня в то время такая мысль. Да отец твой не позволил.

Бросаю на него удивлённый взгляд. Надежда робким ростком пробилась наружу сквозь толстый асфальт горького опыта.

Неужели папа действительно проявлял ко мне заботу? Неужели я действительно была важна для него?

Стараюсь не гадать, какие планы в те годы вынашивал Соломон. Переварю эту информацию позднее.

Должно быть, на моём лице читается каждая эмоция. Потому что в ответ Соломон ухмыляется.

– Думаешь, ты или твой брат нужны были твоему отцу? – растягивает губы в противной улыбке. – Он почти и не вспоминал об умершем ребёнке. Ты в курсе, что у него другой сын? От новой жены в новой семье. Только деньги в те годы все на тебе были завязаны. Ведь Вишневский должен был умереть для всех. Оттого и записал всё имущество за границей на дочку. Вот незадача. Поэтому и строил из себя хорошего папочку этот год, а сам мотался к ним при первой возможности. Боялся, что ты откажешься переписать его добро обратно. Жил все эти годы в долг. Занимая у меня.

Удивительно, но его слова даже не шокируют. В глубине души я о чём-то подобном подозревала.

Было бы странным, если бы мужчина в полном расцвете лет поставил крест на личной жизни. Уж от разлуки с моей матерью он точно не страдал. Подозреваю, что жена моложе и куда здоровее. И как же зовут моего брата? Зная отца, не удивлюсь, если Васькой.

Проглотила ком в горле размером с айсберг.

Наверное, знай отец, что судьба свяжет меня с Шамилем чувствами, он не стал бы тогда записывать на меня имущество. Только выбора не имелось.

И от обиды вдруг подумалось, что я не хочу, чтобы к отцу вернулись его деньги.

Отстраняюсь от Соломона, выпрямляясь. Но сил в теле после пережитых испытаний ничтожно мало. Чтобы стоять, приходится опираться спиной о проём.

Обычно хитрости мне не занимать. Но сейчас она куда-то испарилась. Стало вдруг всё равно, что со мной будет. Апатия накрыла с головой.

Неловко дёрнулась, когда самолёт двинулся, набирая скорость для полёта. Отстранённо наблюдая за стеклом иллюминатора смену пейзажа.

– Знаешь, Соломон, я тебя презираю, – улыбаюсь странной, горькой и колючей улыбкой, возвращая к нему взгляд, – в детстве ты казался мне смелым и сильным. Как папа. Но стоило вырасти, и я поняла, что и ты, и отец – ничтожества, каких поискать. Я никогда не буду с таким, как ты. Я скорее перережу тебе глотку, пока ты будешь спать. Уверен, что хочешь забрать меня с собой?

Глаза округляются, когда неожиданно получаю удар кулаком в живот. Задыхаюсь, хватая губами воздух, но не имея возможности вздохнуть. Боль оказывается такой оглушительной, что я тут же падаю на колени. Из глаз текут слезы.

Боже, я подозревала, что он может меня ударить за мой непослушный язык. Но надеялась на пощечину. А он со мной поступил как с мужиком. Без скидок на пол.

На четвереньках, упираясь руками в ковровое покрытие, выжидала, когда мир прекратит вертеться, тошнота отступит, а способность дышать вернётся.

Но, пока находилась в шоке, ситуация изменилась.

Из кабины пилота выбежал человек. Чисто на рефлексах обратила на него внимание. Красный, потный, встревоженный.

– На взлётной полосе полиция, нам не взлететь. Нужно останавливаться, – запинаясь на слогах, доносит новость.

И судя по всему, подобного Соломон отчего-то не ожидал.

Думал, если уберет Шамиля, за ним не устроят погоню?

Ощущаю злорадство, по-прежнему находясь на четвереньках.

Соломон забегает в кабину пилотов, требует, чтобы самолёт взлетел. Но я слышу их оправдания. Взлёт невозможен. Джет не может свернуть со взлётной полосы и взлетать с поля.

Мир продолжает кружиться, когда самолёт останавливается. Всё происходит так стремительно, что кажется, будто я фиксирую реальность через стоп-кадр.

В салоне оказывается ОМОН. На Соломоне наручники. Меня поднимают с пола, сделав по моему виду вывод, что я накачана наркотиками.

Автозак. Анализы. Решётка.

Отлежалась на твёрдой, вонючей кушетке в камере, пока выясняли мою личность и состав крови. Я не звонила Короткову, но каким-то образом он узнал, что я в очередной раз влипла в неприятности.

– Умеешь ты, Василиса, эффектно объявляться спустя год, – вызволив меня из участка, заявил полицай. – Правда, выглядишь худо, девочка.

Коротков снова отвёз в свою квартиру. К жене, которая смотрела на меня, как на панду, сбежавшую из зоопарка. С жалостью и сочувствием.

Упала в сон, как в обморок. И проснулась с мыслью, что дольше невозможно оттягивать неизбежное. Я должна знать правду.

Натянув одежду, что оставила жена Короткова, выпив чая, отправилась в больницу.

Сколько времени прошло с тех пор, как я здесь была? Сутки? Двое? Чёрт разберёт.

Настоящее чудо, что я случайно встретила Якуба, когда он покидал приёмный покой.

В голову закралось два предположения. Он мог быть здесь либо для того, чтобы навестить брата. Либо, чтобы забрать его останки.

Преградила ему путь.

Он сначала взглянул на меня без искры узнавания. Бледная, с почерневшим от переживаний лицом, я выглядела ужасно. Затем остановился, признав.

– Я хочу увидеть Шамиля, – заявляю с ходу.

Сцепляет зубы. На челюсти играют желваки.

– Это невозможно.

– Почему? – спрашиваю сипло. Во рту сухо, и каждая буква режет горло.

Вглядываюсь в синие глаза, пытаясь по ним разгадать правду на случай, если с губ сорвется ложь.

Якуб, несмотря на некоторое общее внешнее сходство с братом, совершенно другой. Шамиль каждую свою эмоцию прячет, запирая в сейфе. Добраться до его сущности, если он сам не захочет её показать, почти невыполнимая задача.

Старший брат не скрывает эмоций. Они бурлят на поверхности. И я остро ощущаю неприязнь, которую он испытывает ко мне.

Что ж, должно быть, у него имелись причины невзлюбить меня. Тетушка напела о том, какая я бессердечная сучка. Да и я сбежала к Соломону в самый острый момент, бросив Шамиля. Впрочем, сам факт моей кровной связи с Василием Вишневским уже повод меня остерегаться.

– Он в реанимации, к нему не пускают посетителей. А если бы и пускали, ты бы зашла к нему в последнюю очередь, – нависая надо мной, ставит перед фактом – Шамиля я не увижу.

По моим губам расползается совершенно дикая, шальная улыбка, которую Якуб интерпретирует по-своему.

Шамиль жив. Он жив! В реанимации, но жив! Соломон соврал.