Вслед за своими жертвами в левашовскую землю лег, судя по всему, и сам Виктор Семенович Абакумов, одно время всесильный министр государственной безопасности. Он был снят с должности еще при жизни Сталина, а после его кончины предан суду. Процесс открылся 14 декабря 1954 года в Ленинграде, снова в Доме офицеров, и вместе с бывшим министром по делу проходили его приближенные — в том числе начальник следственной части по особо важным делам Александр Георгиевич Леонов, его заместители Михаил Тимофеевич Лихачев и Владимир Иванович Комаров.

Девятнадцатого декабря 1954 года военная коллегия Верховного суда СССР приговорила Абакумова, Леонова, Комарова и Лихачева к высшей мере наказания. Расстрел произвели в тот же день, через час с четвертью после вынесения приговора. Под актом о расстреле стоит подпись начальника внутренней тюрьмы КГБ подполковника Таланова, и есть сведения, что он не погнушался лично привести приговор в исполнение. Рассказывают также, что последними словами Виктора Абакумова были: «Я все, все напишу в Политбюро…», но пуля прервала его высказывание.

Смерть Иосифа Сталина изменила политическую атмосферу в стране, стали пробиваться ростки оттепели, однако зона применения смертной казни, напротив, в эти сравнительно демократичные времена начала расширяться. Тридцатого апреля 1954 года высшую меру наказания ввели за умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах, 5 мая 1961 года за хищения в особо крупных размерах, спекуляцию валютой и дезорганизацию работы исправительно-трудовых учреждений, в феврале 1962 года к этим статьям прибавили посягательство на жизнь работника милиции или народного дружинника, групповое изнасилование, изнасилование несовершеннолетней, получение взятки при особо отягчающих обстоятельствах…

Статьи эти реально работали, в истории города немало тому примеров. В 1958 году в Ленинграде расстреляли лидеров банды, грабившей и убивавшей мужчин; в 1964-м — уникальный случай — к смерти за хладнокровное двойное убийство, совершенное в доме № 3 по Сестрорецкой улице, был приговорен 15-летний Аркадий Нейланд. Чтобы такой приговор мог быть вынесен, президиум Верховного Совета СССР принял даже особое постановление от 17 февраля 1964 г. «О неприменении в виде исключения ч. II ст. 22 Основ уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик к Нейланду А.В.», разрешавшее применить высшую меру наказания в отношении этого конкретного подсудимого. Нейланд ходатайствовал о помиловании, но безуспешно: его расстреляли 11 августа 1964 года.

Еще одна громкая история случилась в 1967 году, когда в Сестрорецке обнаружили убитым главу местного Общества охотников и рыболовов А.П. Черняева. Тщательная судебно-баллистическая экспертиза позволила тогда изобличить в преступлении жителя поселка Дибуны Никифорова, не раз привлекавшегося за браконьерство. Поскольку убийство носило явно умышленный характер, браконьера приговорили к высшей мере наказания.

И еще три нашумевших смертных приговора: в 1967 году за убийства в районе Обводного канала к расстрелу приговорили Василия Филиппенко; в 1974 году, также за убийства, совершенные в Ленинграде и области, — Юрия Балановского и Андрея Зеленкова; в 1987-м — Михаила Макарова, убившего двух детей и пенсионерку. Все эти приговоры, как отмечала позже газета «Невское время», приводились в исполнение в следственном изоляторе «Кресты», где существовала специальная расстрельная комната, обитая досками. Смертников заводили в комнату и стреляли им из пистолета в затылок; обычно хватало одного выстрела; тела расстрелянных родственникам не выдавались, а хоронились в безымянных номерных могилах.

Расстрелы в те советские годы осуществлялись без огласки; если о судебных процессах общество информировали довольно подробно, то о приведении смертных приговоров в исполнение — практически никогда. Никакой показательности! И уже тогда исподволь шла дискуссия о том, насколько допустимо применение смертной казни, насколько полезно оно для общественных нравов и для сдерживания особо опасных преступников.

Дискуссия эта особо жарко разгорелась с началом перестройки, на волне демократических перемен. Итогом этой дискуссии стали два важнейших законодательных акта — принятая в 1993 году Конституция Российской Федерации установила: «Смертная казнь впредь до ее отмены может устанавливаться федеральным законом в качестве исключительной меры наказания за особо тяжкие преступления против жизни при предоставлении обвиняемому права на рассмотрение его дела судом с участием присяжных заседателей», а 16 мая 1996 года президент страны Борис Ельцин издал указ «О поэтапном сокращении применения смертной казни в связи с вхождением России в Совет Европы».

Хотя с юридической точки зрения указ еще не означал введения моратория на высшую меру наказания, фактически так оно и случилось: в Санкт-Петербурге прекратили расстреливать в 1992 году, а в стране в последний раз смертный приговор привели в исполнение 2 сентября 1996 года.

В 1999 году вопросом о смертной казни занимался Конституционный суд страны, и он постановил, что в отсутствие судов присяжных во всех регионах страны выносить смертные приговоры неконституционно. Десятью годами позже, в 2009-м, когда наконец во всех регионах появились суды присяжных, Конституционный суд снова вернулся к вопросу и определил, что «в результате длительного моратория на применение смертной казни сформировались устойчивые гарантии права человека не быть подвергнутым смертной казни».

Постановление это было принято в Петербурге, куда Конституционный суд переехал незадолго до того.

Вполне подходящий финал для этой книги. Не точка, впрочем, а многоточие: не секрет, что две трети граждан России считают возвращение смертной казни оправданным и необходимым. Прежде всего — за сексуальные преступления против несовершеннолетних, убийства и терроризм.

Голос народа не всегда слышен властям нашей страны, но это именно та ситуация, когда может быть услышан.

Под занавес позволю себе, да простит мне читатель, привести одну цитату, не имеющую никакого отношения к перипетиям нынешним, всецело принадлежащую к XVIII веку, но в этой книге пока не прозвучавшую. Дневник камер-юнкера Фридриха Вильгельма Берхгольца, запись от 2 октября 1722 года: «Посланник Штамке рассказывал мне еще одну историю, которой за несколько лет в Петербурге сам был очевидцем. Там сожгли заживо одного человека, который во время богослужения толстой палкой вышиб у епископа из рук образ какого-то святого и сказал, что по совести убежден, что почитание икон есть идолопоклонство, которое не следует терпеть. Император, говорят, сам несколько раз ходил к нему во время содержания его под стражей и после произнесения приговора и уверял его, что, если он только скажет перед судом, что заблуждался, ему будет дарована жизнь, даже не раз отсрочивал исполнение казни; но человек этот остался при том, что совесть не позволяет ему поступить так. Тогда его поставили на костер, сложенный из разных горючих веществ, и железными цепями привязали к устроенному на нем столбу с поперечной на правой стороне планкой, к которой прикрепили толстой железной проволокой и потом плотно обвили насмоленным холстом руку вместе с палкой, служившей орудием преступления. Сперва зажгли эту правую руку и дали ей одной гореть, до тех пор пока огонь не стал захватывать далее, и князь-кесарь вместе с прочими вельможами, присутствовавшими при казни, не приказали поджечь костра. При таком страшном мучении преступник не испустил ни одного крика и оставался с совершенно спокойным лицом, хотя рука его горела одна минут семь или восемь, пока наконец не зажгли всего возвышения. Он неустрашимо смотрел все это время на пылавшую свою руку и только тогда отвернулся в другую сторону, когда дым уж очень стал есть ему глаза и у него начали гореть волосы».