Он умер скоропостижно от болезни сердца, 7 декабря 1868 года, в городе Минусинске Енисейской губернии, и похороны его были 4 января 1869 года.

В 1882 году на могиле его поставлен временно деревянный крест проживавшим с ним вместе в Вельском г. Никитою Всеволожским. Заметка о смерти его и о последнем году его тяжелой ссылки в Минусинском округе напечатана в «Русской старине», 1889, май, за подписью М. Маркса, и оканчивается словами: «Gravis fuit vita, laevis sit ei terra» («Тяжела была жизнь его, пусть будет легка ему земля!»).

Пораженные всем, что происходило на наших глазах, по отъезде Петрашевского стояли мы еще на своих местах, закутавшись в шубы, отдававшие противным запахом. Дело было кончено. Двое или трое из начальствующих лиц взошли на эшафот и возвестили нам, по-видимому, с участием, о том, что мы не уедем прямо с площади, но еще прежде отъезда возвратимся на свои места в крепость и, вероятно, позволят нам проститься с родными. Тогда мы все перемешались и стали говорить один с другим…

Впечатление, произведенное на нас всем пережитым нами в эти часы совершения обряда смертной казни и затем объявления заменяющих ее различных ссылок, было столь же разнообразно, как и характеры наши. Старший Дебу стоял в глубоком унынии и ни с кем не говорил; Ипполит Дебу, когда я подошел к нему, сказал: «Лучше бы уж расстреляли!»

Что касается до меня, то я чувствовал себя вполне удовлетворенным как тем, что просьба моя о прощении, меня столь после мучившая, не была уважена, так и тем, что я выпущен наконец из одиночного заключения, жалел только, что назначен был в арестантские роты куда-то неизвестно, а не в далекую Сибирь, куда интересовало меня дальнее весьма любопытное путешествие. Сожаление мое оправдалось впоследствии горькою действительностью: сосланным в Сибирь в общество государственных преступников, в страну, где уже привыкли к обращению с ними, было гораздо лучше, чем попавшим в грубые, невежественные арестантские роты, в общество воров и убийц и при начальстве, всего боящемся.

Я был все-таки счастлив тем, что тюрьма миновала, что я сослан в работы и буду жить не один, а в обществе каких бы то ни было, но людей, загнанных, несчастных, к которым я подходил по моему расположению духа.

Другие товарищи на эшафоте выражали тоже свои взгляды, но ни у кого не было слезы на глазах, кроме одного из нас, стоявшего последним по виновности, избавленного от всякого наказания, — я говорю о Пальме. Он стоял у самой лестницы, смотрел на всех нас, и слезы, обильные слезы, текли из глаз его; приближавшимся же к нему, сходившим товарищам он говорил: «Да хранит вас Бог!»

Стали подъезжать кареты, и мы, ошеломленные всем происшедшим, не прощаясь один с другим, садились и уезжали по одному. В это время один из нас, стоя у схода с эшафота в ожидании экипажа, закричал: «Подавай карету!» Дождавшись своего экипажа, я сел в него. Стекла были заперты, конные жандармы с обнаженными саблями точно так же окружали наш быстрый возвратный поезд, в котором недоставало одной кареты — Михаила Васильевича Петрашевского!»

Яков Григорьевич Есипович (1822–1906)

Видный государственный деятель, сенатор. За долгие годы службы был удостоен всех российских орденов. В 1866 году являлся секретарем Верховного уголовного суда для рассмотрения следственного дела о покушении Каракозова на императора Александра II, в этом качестве зачитывал приговор во время обряда публичной казни. Его воспоминания об этом дне были опубликованы в журнале «Исторический вестник».

«Я не помню, чтобы я когда-нибудь вставал так рано, а встать было необходимо по крайней мере часа в 4, но проспать я и этой ранней поры не мог, потому что не спал целую ночь. Когда 3-го сентября я приехал в назначенный час к министру юстиции, то застал уже у него большое собрание, здесь были товарищ министра (Н.И. Стояновский), директор департамента министерства (барон Врангель), вице-директор, несколько обер-прокуроров, генерал-лейтенант Языков, директор училища Правоведения, члены обвинительной комиссии (Чемодуров и пр.), несколько других чиновников министерства юстиции и Сената, все в мундирах.

Хотя было очень рано, но у министра юстиции всем подавали чай. Впрочем, здесь нам пришлось оставаться недолго. Скоро мы все разместились в экипажи и поехали на Смоленское поле. Длинный ряд карет, в которых мы ехали, не мог не обратить внимания встречавшихся нам людей на улицах. Несмотря на ранний час, улицы уже не были пустые, а на Васильевском острове сплошные массы народа шли и ехали по тому же направлению, по которому ехали и мы. При виде наших карет пешеходы просто начинали бежать, вероятно, из опасения опоздать.

На Смоленском поле, не знаю, по чьему распоряжению, для нас был отведен небольшой домик, где мы и ожидали минут двадцать привоза осужденного. Наконец нам дали знать, что по тому направлению, по которому должны были везти Каракозова, уже едет обер-полицеймейстер Трепов. Мы опять сели в экипажи и поехали к месту казни. Между необозримыми массами народа была оставлена широкая дорога, по которой мы и доехали до самого каре, образованного из войск. Здесь мы вышли из экипажа и вошли в каре. В центре каре был воздвигнут эшафот, в стороне от него поставлена виселица, против виселицы устроена низкая деревянная площадка для министра юстиции со свитою. Все было выкрашено черною краскою. На этой площадке мы стали.

Скоро к эшафоту подъехала позорная колесница, на которой спиною к лошадям, прикованный к высокому сиденью, сидел Каракозов. Лицо его было сине и мертвенно. Исполненный ужаса и немого отчаяния, он взглянул на эшафот, потом начал искать глазами еще чего-то, взор его на мгновение остановился на виселице, и вдруг голова его конвульсивно и как бы непроизвольно отвернулась от этого страшного предмета.

А утро начиналось такое ясное, светлое, солнечное!

Палачи отковали подсудимого, взвели его на высокий эшафот и поставили к позорному столбу в глубине эшафота. С одной стороны у самого эшафота сидел верхом на лошади один из полицеймейстеров, с другой стояли кучкою североамериканцы с той эскадры, которая была тогда в Кронштадте. Кругом войско, за войском народ.

Министр юстиции обратился ко мне: «Г. Секретарь Верховного Уголовного суда, объявите приговор суда во всеуслышание».

С того места, где мы стояли, народ не мог видеть ни министра юстиции, ни меня, а потому обер-полицеймейстер еще прежде сказал мне, что для того, чтобы народ понял, что читается приговор, которого, конечно, никто не услышит, необходимо, чтобы я взошел на эшафот, тогда по крайней мере увидят мундир, генеральскую шапку и бумагу в руках.

По ступеням эшафота я взошел на него, остановился у самых перил и, обращаясь к войску и народу, начал читать: «По указу Его Императорского Величества». После этих слов забили барабаны, войско сделало на караул, все сняли шляпы. Когда барабаны затихли, я прочел приговор от слова до слова и затем опять возвратился на ту площадку, где стоял министр юстиции со свитою.

Мне говорили после, что, читая приговор, я был очень бледен; думаю, было от чего.

Когда я сошел с эшафота, на него взошел протоиерей Полисадов, духовник Каракозова. В облачении и с крестом в руках он подошел к осужденному, сказал ему последнее напутственное слово, дал поцеловать крест и удалился.