— Вы начинаете напоминать мне вашего отца, — усмехнулся Томас и поднялся на ноги одним гибким, плавным движением.

Глаза Амелии сузились. Что, ради всего святого, это могло значить? Она ничем не походила на отца. Ничем!

— Вы оба начинаете заикаться в минуты волнения.

Ее отец никогда не испытывал волнения и, следовательно, никогда не заикался, как и она! По крайней мере с ней никогда этого не случалось до встречи с виконтом.

— Я не заикаюсь, — ухитрилась она сказать без запинки. — Здесь довольно прохладно. Я должна была бы догадаться, что слуги уже загасили огонь в камине.

Она не могла придумать ничего лучшего, а сказать что-то было надо, чтобы не выглядеть совсем уж нелепо.

— Почему вы нервничаете?

С каждым произносимым словом он на шаг приближался к ней. Инстинкт самосохранения требовал, чтобы она закрыла глаза и не открывала их.

— Я…

Амелия была вынуждена замолчать, почувствовав, что сейчас как раз сделает то, в чем он ее только что упрекнул: начнет заикаться. Она кашлянула и шагнула к двери.

— То, что вы ошибочно приняли за нервозность, на самом деле усталость. Уже поздно, и я утомлена.

Амелия попыталась было держаться высокомерно, но тщетно: как только он оказался достаточно близко, у нее сдавило горло, и последние несколько слов она произнесла тихо и с придыханием.

— Вы, должно быть, не очень устали, если пришли за книгой.

Лицо Амелии вспыхнуло. Вот чертов наглец!

— Вы бежите от меня, — сказал он тихо.

Еще пара шагов, и он окажется на расстоянии вытянутой руки от нее. Амелия повернулась, но не успела сделать и шага, как он сжал ее плечо. Он держал ее крепко и не выпускал. Его рука была сильной и теплой. По телу ее побежал огонь.

— Что вы делаете? — сорвался с ее уст хриплый вздох.

— Хочу знать, почему вы так нервничаете.

Он привлек ее к себе совсем близко. Решительно и неумолимо, Амелия отворачивалась, чтобы не видеть его груди, плеч и извилистой линии шеи. Она судорожно сглотнула:

— Томас, не делайте этого…

И содрогнулась, услышав просительную нотку в своем голосе, что говорило о слабости ее духа и тела.

— Не делать — чего? — пробормотал он, и голос его звучал обольстительно вкрадчиво.

Он стоял очень близко от нее, почти вплотную, и от него исходил присущий ему мужской запах, и от этого мысли ее смешались, а по всему телу пробежала дрожь.

Когда в прошлый раз они оказались так близко друг от друга, его руки лежали на ее груди, а языки переплетались. И он отступил первым, он, а не она, слабая женщина. Однако слабой она была только с ним, но все же не могла допустить, чтобы он управлял ее чувствами.

Он опустил голову, и его затуманенный взгляд был теперь устремлен на ее губы.

Она поспешила их плотно сжать и отвернулась. Но ноги ее будто приклеились к полу. Беги. Беги. Беги.

В этот момент из коридора донеслось слабое шарканье, и снаружи в комнату просочилась Тонкая полоска света. Томас стремительно сделал шаг назад и выпрямился во весь рост. В следующий момент его лицо обрело свойственное ему уверенное выражение.

Амелия вздохнула с облегчением и отвернулась, крепче запахивая пеньюар, будто он мог защитить ее от его власти. Она знала, что это невозможно.

— Доброй ночи, — пробормотала Амелия.

Она не посмотрела на него, не посмела посмотреть — и поспешила к выходу.

— В субботу мы отправляемся в Беркшир, — услышала она и мгновенно остановилась.

Резко повернула к нему голову.

— Я должна ехать?

— Неужели вы думаете, что я оставлю вас проводить Рождество здесь, в одиночестве?

Его тон был таким, будто он считал подобное предположение глупым. У ее отца на этот счет никогда не возникало сомнений. После смерти ее матери Рождество утратило для него значение. Если ему случалось проводить этот день дома, он неизменно зарывался в свои деловые бумаги и отчеты и оставался в своем кабинете.

— Право, я предпочла бы остаться одна.

Томас смотрел на нее так, будто ему хотелось взять ее с собой не больше, чем ей ехать в Беркшир.

— У вас нет выбора, Амелия. Вы едете со мной к моей сестре.

Амелия отрывисто кивнула и поспешила выйти, гадая, как сможет провести эти праздники в обществе Томаса Армстронга и не потерять себя окончательно.

Что, черт возьми, с ним творится? Он бы поцеловал ее и сделал бог знает что еще, если бы случайно проходивший слуга не спас его от него самого. Эта чертова женщина сводила его с ума.

Он вспоминал выражение ее лица, когда она здесь стояла, глядя на елку, и казалась такой хрупкой и одинокой, что сердце его сжималось. Он заметил в ее взгляде острую печаль, когда она повернулась к нему, и гадал, что могло быть причиной этой печали. Потом она отстранилась. В нем поднялось что-то странное: возможно, нечто животное, инстинкт хищника, преследующего самку.

Он изо всей силы тряхнул головой. Надо взять себя в руки. Им предстояло провести две недели в поместье Радерфорд с Мисси и ее семьей и с Картрайтом. Его губы непроизвольно сжались. Хотя бы ради соблюдения приличий он должен обуздать свои низменные инстинкты, вызванные к жизни Амелией. Да, она околдовала его, но эти чары были преходящими. Следовало принять во внимание и то, что у него сейчас не было любовницы, а это делало его уязвимым для ее обаяния. Разве когда-нибудь с ним жила несколько месяцев под одним кровом молодая, прекрасная и желанная женщина? Никогда. Не диво, что он слегка спятил. Но в Беркшире, возможно, его чувства рассеются так же быстро, как исчезают с рассветом летучие мыши.

Дым, кругами поднимавшийся из печных труб Радерфорд-Мэнора, как будто скапливался в небе в виде облаков, и эти серые мрачные облака предсказывали обильный снегопад. Амелия отвернулась от окна кареты, стараясь изо всех сил избегать напряженного взгляда Томаса.

— Мадемуазель, вам нехорошо? — спросила Элен, сидевшая рядом. — У вас огорченный вид.

«Огорченный»? Если бы только огорченный!» — подумала Амелия. Она чувствовала себя идущей на казнь — обреченной и покорной жертвой.

— Не стоит волноваться и нервничать, — услышала она и бросила быстрый взгляд на Томаса, удивленная его странно умиротворяющим тоном и искренностью, которую прочла в его глазах.

— Едва ли можно сказать, что я нервничаю, — ответила она непривычно высоким голосом.

Господи, что с ней творится? Она никогда не говорила так жеманно, как какая-нибудь светская барышня. И тотчас же попыталась поправить дело, заговорив спокойнее и ниже тоном:

— Просто мне хочется поскорее добраться до места и переодеться. Я чувствую себя взмыленной, проехав целый день в одной и той же одежде.