на вас не в обиде, — честно признался я. — Значит, как говорили в прежние времена, будем драться за любовь. Во втором цикле своих рун Гарольд Сигвинсон свидетельствует, что среди датчан был распространен обычай сражаться боевыми топорами. Так что снимите сюртук и засучите рукава.

С этими словами я скинул верхнюю одежду.

Лицо возницы выглядело уже не столь румяным, как раньше.

— Не собираюсь драться, — отказался он.

— Придется, — возразил я. — А эта юная дева, несомненно, окажет любезность и подержит сюртук.

— Вот уж точно ненормальный, — вставила Генриетта.

— Но если не желаете драться за любовь, возможно, согласитесь драться вот за это. — Я достал из кармана золотой соверен. — Ну как, подержите его сюртук, о, дева? — обратился я к Генриетте.

— Я лучше подержу вот это. — Она показала на монету.

— Нет уж, спасибо, — недовольно проворчал возница и сунул соверен в карман вельветовых штанов. — Так чем же я могу отработать деньги?

— Дракой, — лаконично ответил я.

— А как это делают? — поинтересовался он.

— Поднимите руки вот так, — показал я.

Толстяк поднял руки и, не представляя, что делать дальше, растерянно застыл. Мне показалось, что если его как следует разозлить, то он будет соображать лучше, а потому я сбил с него шляпу — черную, жесткую, какую обычно называют котелком.

— Эй, почтенный! — возмутился соперник. — Что это значит?

— Хочу вас разозлить, — ответил я.

— Уже разозлил.

— Тогда возьмите вашу шляпу и начнем поединок, — предложил я и повернулся, чтобы поднять укатившуюся шляпу. А когда наклонился, получил удар такой силы, что не смог ни выпрямиться, ни сесть. Дело в том, что удар, полученный в тот момент, когда я наклонился за шляпой, был нанесен не кулаком, а тяжелым, подкованным железом сапогом — одним из тех двух, что я заметил на грязевом щитке повозки. Не в состоянии выпрямиться или сесть, я кое-как прислонился к дубовому поручню лесенки и от причиненной ударом боли громко застонал. Даже тошнота причинила меньше страданий, чем удар подкованным железом сапогом. А когда, наконец, я с большим трудом выпрямился, то увидел, что круглолицый румяный человек уехал в своей повозке и пропал из виду. Однако дева из лощины по-прежнему стояла возле лесенки, а по полю, со стороны костра, бежал всклокоченный мужчина.

— Почему вы не предупредили меня, Генриетта? — спросил я.

— Не успела. Но зачем ты сам, как олух, повернулся к нему спиной?

Всклокоченный мужчина достиг лесенки через изгородь, у которой мы с Генриеттой беседовали. Не стану пытаться в точности передать его речь, так как заметил, что мастер Борроу никогда не опускается до диалекта, а предпочитает время от времени включать в повествование отдельные характерные слова, тем самым передавая красочные особенности языка. Замечу только, что прибежавший человек изъяснялся примерно так же, как это делали англосаксы. В частности, Беда Достопочтенный наглядно показал, что они имели обыкновение называть правителей «Хенгист» и «Хорса», что означает «жеребец» и «кобыла».

— За что он тебя ударил? — спросил человек из табора. Выглядел он чрезвычайно растрепанным, обладал мощной фигурой и худым смуглым лицом, а в руке держал толстую дубовую палку. Голос звучал грубо и хрипло, что обычно для живущих на улице людей.

— Тот тип тебя ударил, — констатировал он и снова спросил: — За что тот тип тебя ударил?

— Он сам попросил, — пояснила Генриетта.

— Попросил… о чем попросил?

— Ну, попросил ударить. И даже дал за это золотую монету.

Всклокоченный цыган удивился.

— Послушай, любезный, — предложил он добродушно. — Если ты коллекционируешь синяки, могу продать еще один и даже за полцены.

— Он застал меня врасплох, — оправдался я.

— А что еще мог сделать тот парень, если ты сбил с него шляпу? — спросила дева из лощины.

К этому времени мне почти удалось встать вертикально, держась за дубовую перекладину на лестнице. Процитировав несколько строчек китайского поэта Ло-Тун-Ана о том, что, каким бы сильным ни оказался удар, могло быть гораздо хуже, я огляделся в поисках сюртука, но не нашел.

— Генриетта, — спросил я, — что вы сделали с моим сюртуком?

— Вот что я тебе скажу, любезный, — снова обратился ко мне человек из табора. — Если не возражаешь, прекрати так ее называть. Эта женщина — моя жена. Кто ты такой, чтобы звать ее Генриеттой?

Я как мог стал заверять собеседника, что вовсе не хотел проявить неуважение. Думал, что беседую с девицей, но жена цыганского мужчины для меня священна.

— У него не все дома, — добавила Генриетта.

— Когда-нибудь в другой раз навещу ваш табор в лощине и почитаю вам книгу мастера о ромалах, — пообещал я.

— Что еще за ромалы? — спросил мужчина.

Я:

— Ромалы — это цыгане.

Мужчина:

— Но мы не цыгане.

Я:

— Кто же тогда?

Мужчина:

— Мы сборщики хмеля.

Я (Генриетте):

— Как же тогда вы поняли то, что я говорил о цыганах?

Генриетта:

— Я не поняла.

Я снова спросил, куда пропал мой сюртук, и здесь выяснилось, что, прежде чем предложить бой круглолицему румяному вознице с родинкой над левой бровью, я собственными руками повесил его на грязевой щиток фургона. Поэтому, процитировав строфу персидского поэта Феридеддина-Атара о том, что важнее сохранить собственную шкуру, чем одежду, попрощавшись с человеком из лощины, а также с его женой, я вернулся в старинную английскую деревню Свайнхерст и купил подержанный сюртук, позволивший отправиться на станцию, откуда предстояло уехать обратно в Лондон. Трудно было не заметить, что вслед за мной на станцию устремилась толпа деревенских жителей во главе с человеком в лоснящемся черном сюртуке и другим странным джентльменом — тем самым, который сначала сидел в углу таверны, загородившись креслом, а потом прятался за большими часами. Время от времени я оборачивался с намереньем подойти к людям и завязать разговор, однако они тут же разбегались. Лишь деревенский констебль проявил достойное упорство. Всю дорогу он шел рядом со мной и внимательно слушал рассказ о Яноше Хуньяди и о событиях, имевших место во время войн между этим героем, известным под именем Корвина, или Подобного ворону, и османским султаном Магомедом Вторым — тем самым, кто захватил Константинополь, в дохристианскую эпоху более известный как Византия. Правда, случилось это очень давно. В сопровождении констебля я пришел на станцию, сел в вагон, достал из кармана блокнот и принялся записывать все, что со мной случилось, чтобы показать, насколько непросто в наши дни следовать примеру мастера Борроу. Не переставая писать, я услышал, как оставшийся на перроне констебль беседует с начальником станции — невысоким полным человеком в красном галстуке — и рассказывает ему о моих приключениях в деревне Свайнхерст.

— И при этом он