тайны, которую нам предстояло раскрыть. Мистер Персиваль и молодой хозяин дома ждали меня в маленькой комнате. Я ничуть не удивился, увидев Феликса Стэннифорда бледным и нервным, однако меня поразило, что маленький сухощавый обитатель Сити пребывал в состоянии крайнего возбуждения, хотя и пытался скрыть эти чувства. Щеки его пылали, руки то и дело дергались, а сам он не мог ни секунды устоять на месте.

Хозяин дома встретил меня тепло и неоднократно поблагодарил за согласие прийти.

— Теперь, Персиваль, — обратился он к старшему другу, — полагаю, больше нет препятствий к тому, чтобы без промедления заняться делом? Буду рад поскорее его закончить.

Банковский служащий взял лампу и первым пошел по длинному коридору. Перед дверью он остановился, а его руки дрожали так, что свет прыгал по высоким пустым стенам.

— Мистер Стэннифорд, — проговорил он срывающимся голосом, — надеюсь, вы приготовились к тому, что за дверью вас может ожидать нечто шокирующее.

— Но что же там может быть, Персиваль? — удивился Феликс. — Вы просто меня запугиваете.

— Нет, мистер Стэннифорд. Но хочу, чтобы вы приготовились… держать себя в руках… не позволять себе…

Между короткими рваными фразами он судорожно облизывал пересохшие губы, и внезапно я совершенно ясно понял — будто он сам мне сказал, — что Персиваль точно знает, что скрывается за запечатанной дверью, и это — нечто ужасное.

— Вот ключи, мистер Стэннифорд, но помните о моем предупреждении!

Персиваль держал в руке тяжелую связку ключей, и Феликс нетерпеливо их выхватил, после чего ножом поддел выцветшую печать и освободил замочную скважину. Свет по-прежнему дрожал, поэтому я забрал у Персиваля лампу и поднес ее поближе, а Феликс тем временем пробовал ключ за ключом. Наконец, один из них повернулся в замке, дверь распахнулась, он шагнул в комнату и с криком ужаса без чувств рухнул к нашим ногам.

Если бы я не прислушался к предупреждениям и не подготовился к какому-то страшному зрелищу, то, несомненно, выронил бы лампу. Пустая комната без окон была приспособлена под фотолабораторию с раковиной и краном на одной из стен. На полке стояли бутылки и мензурки, а воздух наполнял тяжелый специфический запах смеси химической и органической материи. Прямо перед нами стоял стол, а за ним, спиной к двери, в позе пишущего сидел человек. В полутьме облик и поза выглядели естественными — такими же, как в жизни, однако, когда на него упал свет, от ужаса волосы на моей голове встали дыбом: шея сидевшего за столом покойника почернела и высохла, став не толще моего запястья. Желтая пыль покрывала его толстым слоем, лежала на волосах, плечах, сморщенных, лимонного цвета руках. Голова упала на грудь, а перо застыло на потемневшем листе бумаги.

— Мой бедный хозяин! Мой бедный, бедный хозяин! — со слезами воскликнул мистер Персиваль.

— Что? — изумился я. — Это и есть мистер Станислав Стэннифорд?

— Вот так он просидел здесь целых семь лет. О, зачем же он это сделал? Ведь я уговаривал, умолял, стоял на коленях, но он все-таки поступил по-своему. Смотрите, на столе лежит ключ. Он заперся изнутри. И что-то написал. Надо прочитать.

— Да-да. Возьмите письмо и давайте поскорее уйдем отсюда. Воздух ядовитый. Пойдемте, Стэннифорд, пойдемте!

Мы схватили молодого хозяина под руки и повели — точнее, потащили — обратно в его комнату.

— Это же отец! — вскричал Феликс, едва придя в себя. — Сидит там мертвый. Вы знали, Персиваль! Вы же это имели в виду, когда предупреждали меня!

— Да, мистер Стэннифорд, я знал с самого начала. Все время старательно изображал неведенье, но чувствовал себя отвратительно. Целых семь лет знал, что ваш отец скрывается в этой комнате… мертвым.

— Знали, но не сказали!

— Не сердитесь на меня, мистер Стэннифорд, сэр! Проявите милосердие к тому, кому досталась трудная роль.

— Голова кружится. Не могу поверить!

Феликс с трудом поднялся и налил себе бренди.

— А как же письма матушке и мне? Неужели поддельные?

— Нет, сэр. Хозяин написал их, запечатал, обозначил адрес и отдал мне с указанием отправить. Я в точности исполнил все его пожелания. Он был моим работодателем, и я неизменно подчинялся каждому его слову.

Бренди немного укрепило расшатанные нервы молодого человека.

— Расскажите все, что знаете. Теперь я смогу это выдержать, — потребовал он.

— Итак, мистер Стэннифорд, вам известно, что отец переживал трудный период и считал, что по его вине многие бедные люди лишатся сбережений. Благородное сердце не могло вынести подобной мысли. Раскаянье до такой степени растерзало его благородную душу, что хозяин решил положить конец собственной жизни. О, мистер Стэннифорд! Если бы вы только знали, как я уговаривал и убеждал его не делать этого, то не винили бы меня! Он же, в свою очередь, умолял меня, как никто другой, и наконец, заявил, что все равно поступит так, как решил. Однако от меня зависит, станет ли его смерть счастливой и легкой, или жалкой и мучительной. По его взгляду я понял, что хозяин для себя уже все решил, поэтому уступил его просьбам и согласился исполнить последнюю волю.

Больше всего мистера Стэннифорда беспокоило здоровье жены. Лучший в городе врач заверил, что слабое сердце не выдержит ни малейшего потрясения. Хозяин приходил в ужас от мысли о том, что ускорит кончину, но в то же время жить больше не мог и искал способ покончить с собой, не причинив вреда любимой.

Вам известно, как он поступил. Написал письмо, которое жена получила, и там не было ни строчки неправды. Говоря о скорой встрече, супруг имел в виду ее кончину, до которой, как считали доктора, оставалось каких-то несколько месяцев. Мистер Стэннифорд настолько им поверил, что написал всего два послания, чтобы я отправил их с некоторым временным промежутком. Но ваша матушка прожила пять лет, а других писем к ней у меня в запасе не оказалось.

Мистер Стэннифорд оставил еще одно послание с указанием отправить его вам после смерти супруги. Я неизменно опускал конверты в почтовый ящик не здесь, а в Париже, чтобы создать впечатление, что мистер Стэннифорд живет за границей. Мой благородный хозяин пожелал, чтобы я не проронил ни слова, и я не проронил ни слова. Я всегда служил ему верой и правдой. А он твердо верил в то, что спустя семь лет потрясение окажется не столь разрушительным для близких. Он всегда беспокоился не о себе, а о других.

Наступило долгое молчание. Первым заговорил Феликс.

— Я ни в чем не могу вас винить, Персиваль. Вы определенно избавили матушку от переживаний, которых ее сердце не смогло бы вынести.