обнаружил ничего, что могло бы вызвать внезапную тревогу. Хорошо знакомая комната, мокрое от дождя окно, грубая деревянная дверь — все вокруг было точно таким же, как всегда. Я попытался убедить себя, что смутное беспокойство вызвано утомлением и чутким сном, но в тот же момент понял, что именно меня встревожило. Звук. Звук человеческих шагов за стенами моего одиноко стоящего дома.

Среди завывания ветра, раскатов грома и стука дождя я отчетливо слышал глухие звуки крадущихся шагов. По траве, по камням, то останавливаясь, то возобновляясь, шаги упорно приближались. Я сидел, затаив дыхание, прислушиваясь к жуткому звуку. Вот шаги стихли возле двери и сменились тяжелым дыханьем. Так дышит человек, которому пришлось идти долго и быстро. Только тонкая дверь отделяла меня от запыхавшегося ночного путника с легкой поступью. Я не трус, однако ненастье, недавнее странное предупреждение об опасности и близость таинственного гостя до такой степени меня напугали, что во рту пересохло, а дар речи мгновенно пропал. Не отводя глаз от двери, я дотянулся до шашки. В душе я молился, чтобы тот, кто стоит на пороге, хотя бы постучал, окликнул или еще как-то подсказал, кто он есть. Любая известная опасность казалась лучше ужасного молчания, нарушаемого лишь тяжелым ритмичным дыханием.

При мигающем свете гаснущей лампы я видел, как вибрирует дверной засов, словно на него давят извне. Медленно-медленно он сдвинулся с места и освободился из гнезда. На четверть минуты или чуть больше наступила полная тишина. Я сидел молча и, сжимая рукоятку шашки, неотрывно смотрел на дверь.

Затем так же медленно дверь ожила, шевельнулась в петлях, и сквозь щель с улицы проник холодный влажный воздух. Беззвучно, так что петли даже не скрипнули, дверь открылась. Когда щель выросла до размеров неширокого проема, я увидел на пороге похожую на тень фигуру и бледное лицо, которое в упор смотрело на меня. Черты лица казались человеческими, а глаза нет. В темноте они сияли зеленоватым светом, а в блуждающем злобном взгляде ощущался дух убийства. Я вскочил и замахнулся обнаженной шашкой, но в этот миг с диким воплем к двери бросилась другая фигура, заметив которую мой призрачный гость испуганно вскрикнул и, повизгивая, словно побитая собака, бросился прочь. Два фантастических существа исчезли в ночной тьме, поглощенные бурей, из которой возникли, как воплощение завывающего ветра и плачущего дождя.

Все еще дрожа от недавнего ужаса, я застыл у двери, глядя в темноту. Крики беглецов все еще звенели в ушах. Вдруг новая вспышка молнии ярко, как днем, осветила всю округу. В ее неестественном сиянии я увидел, как вдали, на холме, одна темная фигура преследует другую, стремительно убегающую. Даже на значительном расстоянии контраст между ними не оставил сомнений относительно того, кому они могли принадлежать. Убегал маленький пожилой человек, которого я счел мертвым, а догонял его сосед-доктор. На миг неземной свет представил их со всей очевидностью, а в следующее мгновенье оба бесследно исчезли во тьме. Повернувшись, чтобы войти в комнату, я задел ногой какой-то предмет. Наклонился и поднял прямой нож, сделанный из свинца. Он был такой мягкий и хрупкий, что выбор оружия показался странным. Более того, острие было ровно срезано, что делало его еще более безвредным. Лезвие, однако, было старательно заточено о камень, о чем свидетельствовали оставшиеся царапины, так что в руке фанатичного убийцы нож все-таки представлял серьезную опасность. Очевидно, злоумышленник выронил его, когда при неожиданном появлении доктора обратился в бегство. Сомневаться в цели визита не приходилось.

«И что же все это означает?» — спросите вы. Многие драмы, свидетелем которых мне довелось стать за годы скитаний — некоторые были не менее странные и поразительные, чем эта, — так и не получили того окончательного, исчерпывающего объяснения, которого вы требуете. Судьба способна сочинять необыкновенные истории, однако заканчиваются они, как правило, вопреки всем художественным законам и без соблюдения условностей литературного приличия. Но сейчас, когда я заканчиваю свой рассказ, на столе передо мной лежит письмо, которое прилагаю без комментариев, поскольку оно способно прояснить все, что осталось во тьме.

Психиатрическая лечебница Киркби

4 сентября 1885 года.

Сэр, я отчетливо сознаю, что должен извиниться и объясниться относительно недавних пугающих и таинственных, с Вашей точки зрения, событий, серьезно нарушивших ту спокойную жизнь, к которой Вы стремитесь. Понимаю, что следовало навестить Вас наутро после возвращения отца; однако, зная Вашу нелюбовь к визитам и — простите — крайне вспыльчивый нрав, решил ограничиться письмом. Во время нашей последней беседы я хотел сообщить то, что сообщу сейчас, однако Вы обвинили меня в каком-то преступлении и внезапно удалились, так что я ничего не успел сказать.

В свое время мой бедный отец активно работал врачом общей практики в Бирмингеме, где его до сих пор помнят и уважают. Однако примерно десять лет назад у него проявились симптомы умственного расстройства, которые мы объяснили утомлением и перенесенным солнечным ударом. Чувствуя, что не обладаю достаточной компетенцией для диагностики и лечения столь серьезного состояния, я сразу обратился за консультацией к светилам в Бирмингеме и Лондоне. Кроме того, мы получили консультацию знаменитого психиатра, мистера Фрейзера Брауна, который заключил, что заболевание носит эпизодический характер, однако во время приступов может оказаться чрезвычайно опасным. «Вероятны две склонности: к убийству и к религиозному фанатизму, а в ряде случаев присутствуют обе. Больной может месяцами вести вполне нормальную жизнь, совсем как мы с вами, а потом внезапно сорваться и погрузиться в иную реальность. Оставив отца без постоянного наблюдения, Вы возьмете на себя огромную ответственность», — заключил он.

Реальность доказала справедливость диагноза. Недуг бедного отца привел к одержимости как религией, так и убийством, причем обострения наступали неожиданно, после месяцев полной вменяемости. Не стану утомлять Вас описанием тех ужасных испытаний, которые пришлось пережить семье. Достаточно сказать, что с Божьей помощью нам все-таки удалось сохранить несчастные безумные руки чистыми, не запятнанными кровью. Сестру Еву я отправил учиться в Брюссель, а сам всецело посвятил себя уходу за отцом. Он страшно боялся психиатрических лечебниц и в минуты просветления настолько жалобно умолял, чтобы я не отдавал его в подобное заведение, что отказать в просьбе не хватало сил. Со временем, однако, приступы участились и стали настолько острыми и опасными, что ради спокойствия окружающих я решил увезти отца из города и вместе с ним поселиться в самом уединенном месте, какое только удалось найти. Этим местом, как Вы уже, конечно, поняли, оказался именно Гастер-Фелл. Здесь мы с отцом