При Сталине новейшая история оказалась откровенно сфальсифицированной. При Брежневе наблюдался некоторый прогресс — проницательные граждане обрели привычку находить истину между строк. Всё чаще и чаще люди проявляли доброту друг к другу. В советском обществе всё ещё оставались нравственные силы, способные противодействовать самоуничтожению великой страны и её народа. Правда и справедливость ощущались где-то неподалёку. У многих писателей-шестидесятников возникало непреодолимое желание жить по-другому. Потихоньку СССР выходил на осторожный контакт с чуждым ему капиталистическим миром. Впрочем, гуманистическое воздействие христианства, ислама и буддизма на все стороны советской жизни представлялось опасной и несбыточной мечтой.

В то время крупные советские издательства обратились к переизданию романов и повестей отечественных писателей 1920—1930-х годов. Это были произведения как репрессированных писателей, расстрелянных или умерших в лагерях, так и оставшихся на свободе, но ошельмованных партийной критикой. Были и те, кого власть уважала, берегла, но не особенно пропагандировала, а временами прищучивала. Среди последних находился Юрий Тынянов.

Роман Юрия Тынянова «Смерть Вазир-Мухтара» непростой, заковыристый. Илья Эренбург относил его к философским сочинениям мировой классики и имел на то серьёзные основания. К тому же это произведение Юрия Тынянова было тематическим продолжением предыдущего романа писателя — «Кюхля». О декабристе Вильгельме Карловиче фон Кюхельбекере[191], близком друге Пушкина. Эти два романа разрушали хрестоматийные образы Александра Грибоедова и Павла Пестеля. Один предстаёт тем, кем он был в официальной жизни — умным царским чиновником, а другой — неудавшимся диктатором, который в случае успеха Восстания декабристов вверг бы страну в неисчислимые беды. Последующим после «Смерти Вазир-Мухтара» стал незавершённый писателем роман «Пушкин». Он заканчивал трилогию.

Известная писательница, литературовед Лидия Яковлевна Гинзбург[192] записала в своём дневнике, что Юрий Тынянов в романе «Смерть Вазир-Мухтара» продемонстрировал «неумение видеть и понимать людей»4. Она назвала это произведение «удивительным образцом какой-то мелкой гениальности»5, посчитав его «скорее истерическим, чем историческим»6.

Борис Михайлович Парамонов, философ, эссеист и поэт, придерживается противоположного мнения, называя роман лучшим из книг, появившихся в советской — подсоветской — печати. Он убеждён, что «роман о Грибоедове задуман как притча о пореволюционной русской культурной элите, вынужденной служить большевикам»7. По его словам, Тынянов показал эпоху, в которой «не было места прежним лёгким людям».

Я согласен с такой оценкой. Действительно, люди пушкинского круга в жизни были лёгкими, но не гибкими, в отличие от людей нынешних. Лёгкими на подъём и лёгкими в общении с друзьями, которое проходило не только в весёлых и затяжных попойках, но и в беседах. Иногда беседы сопровождались спорами, а споры переходили в столкновения и порой заканчивались дуэлями со смертельным исходом. Умели эти люди быть лёгкими и в обращении с женщинами. Не важно, что они большей частью имели дело с романтическими натурами или особами легкомысленными. Время тогда было необычное — порывистое и хмельное. Оно могло занести куда угодно. Буржуазия тогда делала первые робкие шаги, и в обществе культовые фигуры представляли гусары, действующие быстро, напористо и смело не только на поле брани, но и в более интимной обстановке.

В полушутливой форме об этом старом времени в сопоставлении с нынешним в своём блокноте оставил запись Венедикт Ерофеев: «Прежде у людей был оплот. Гусар на саблю опирался. Лютер — на Бога, испанка молодая — на балкон. А где теперь у людей опора?»8

Поколение этих непосредственных людей исчезало не сразу. Оно умирало долго и мучительно. Чудом уцелевшие его представители иногда неожиданно возникают среди нас, как привидения. Я отношу Венедикта Ерофеева, пусть это не покажется странным, к таким, почти исчезнувшим среди нас «лёгким людям». На их смену пришли азартные игроки, делающие большие ставки и по ходу дела меняющие правила игры в свою пользу.

Уже при жизни автора романа «Смерть Вазир-Мухтара», как утверждает Борис Парамонов в беседе с критиком Александром Генисом, был «вынесен, развеян по ветру прежний русский век, тот самый, который назвали Серебряным, насильственно прерван процесс созидания новой русской культуры, уже познавшей свои триумфы»9. И приходит к выводу, что роман «Смерть Вазир-Мухтара» — «с ключом» и ключ этот — к нынешним событиям, к новому построссийскому времени. «“Смерть Вазир-Мухтара” — не только и не столько исторический роман о Грибоедове, но главным образом — аллегория советского времени, мёртвой хваткой задавившего русскую культуру»10.

Из этого вывода следует, что советская интеллигенция довела этот процесс разрушения до апогея и на корню извела самое себя — традиционный тип русского человека с устойчивыми нравственными убеждениями, а не с расплывчатыми понятиями.

Надежда Яковлевна Мандельштам эталоном понятия русская интеллигенция считала российских сельских учителей XIX века, которых больше не существует. Елена Мурина вспоминает: «Нельзя было с ней не согласиться. Действительно, эталон сельского учителя с его жертвенным самоотречением ради служения демократическим идеалам и народу, определявшим его нравственный кодекс, стал достоянием истории, когда интеллигенции была навязана роль прослойки, обслуживающей идеологию»".

Филолог Ирина Степановна Скоропалова пишет о том, что означало в России слово «интеллигенция», вошедшее в русский язык в 20—30-е годы XIX века и существовавшее уже в словаре лиц пушкинского круга: «Оно встречается, например, в дневниковой записи В. А. Жуковского от 2 февраля 1936 года. В “Опыте философского словаря” профессора А. И. Галича, где объясняется как “разумный дух” (“высшее сознание”). В Россию слово “интеллигенция”, придуманное О. де Бальзаком, пришло из Франции; во французском же языке тогда не привилось и было заимствовано в дальнейшем из русского для обозначения “класса интеллектуалов”. В России понятие “интеллигенция” изначально ассоциировалось не только с принадлежностью к высшему свету и с европейской образованностью, но и с нравственным образом мыслей и поведением. Оно получает распространение в российском обществе в 60-е гг. XIX в. Благодаря П. Д. Боборыкину, характеризовавшему интеллигенцию как самый образованный, культурный и передовой слой общества»12.

У Венедикта Ерофеева в «Записных книжках» есть определение понятия «интеллигенция», которое дал Георгий Петрович Федотов[193], историк, философ, литературовед, которое было ему по душе: «Русская интеллигенция есть группа, движение, традиция, объединённые идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей»13.

Приведу из романа «Смерть Вазир-Мухтара» небольшую часть диалога между декабристом Иваном Григорьевичем Бурцевым[194], либералом из Северного общества декабристов, и Александром Сергеевичем Грибоедовым. Разговор старых товарищей происходит после восстания на Сенатской площади 14 декабря 1825 года. Речь идёт о проекте преобразования Закавказья, разработанном Александром Грибоедовым: