«Бурцев захохотал гортанно, лая. Он ткнул маленьким пальцем почти в грудь Грибоедову.

— Вот, — сказал он хрипло. — Договорились. Вот. А вы крестьян российских сюда бы нагнали, как скот, как негров, как преступников. На нездоровые места, из которых жители бегут в горы от жаров. Где ваши растения колониальные произрастают. Кош-шенель ваша. В скот, в рабов, в преступников мужиков русских обратить хотите. Не позволю! Отвратительно! Стыдитесь! Тысячами — в яму! С детьми! С женщинами! И это вы “Горе от ума” создали!

Он кричал, бил воздух маленьким белым кулаком, брызгал слюною, вскочил с кресла.

Грибоедов тоже встал. Рот его растянулся, оскалился, как у легковесного борца, который ждёт тяжёлого товарища.

— А я не договорил, — сказал он почти спокойно. — Вы бы как мужика освободили? Вы бы хлопотали, а деньги бы плыли. Деньги бы плыли, — говорил он, любуясь на ещё ходящие губы Бурцева, который не слушал его. — И сказали бы вы бедному мужику российскому: младшие братья...

Бурцев уже слушал, открыв толстые губы.

— ...временно, только временно не угодно ли вам на барщине поработать? И Кондратий Фёдорович (Рылеев. — А. С.) это назвал бы не крепостным уже состоянием, но добровольною обязанностью крестьянского сословия. И, верно, гимн бы написал»14.

Борис Парамонов подметил одну распространённую особенность в сочинениях советских историков. Его наблюдение можно отнести и к талантливым советским писателям: «Советские историки отнюдь не невежды, это скорее авгуры, говорящие на условном языке, который нельзя понимать буквально. Очень часто они говорят правду — но зашифрованную неким кодом»15.

Трудно не согласиться и с другим предостережением критика: «Нельзя делать историю ареной и мотивировкой сегодняшней борьбы, какой бы мастер ни брался за эзопов язык... на нём нельзя сказать простую правду»16.

Вернусь к Венедикту Ерофееву. Вот что он сказал на страницах газеты «Московские новости» от 10 декабря 1988 года, отвечая на вопрос о том, как он относится к тому, что советская интеллигенция должна унаследовать лучшие традиции интеллигенции русской: «Понимаю, понимаю, о чём речь. Но это чистейшая болтовня. Чего им наследовать? Советская интеллигенция истребила русскую интеллигенцию, и она ещё претендует на какое-то наследство...»17

23 апреля 1990 года, меньше чем за месяц до смерти Венедикта Ерофеева, его навестил главный редактор журнала «Континент» писатель Владимир Максимов. Он и в конце жизни не изменил своё мнение о творческой интеллигенции: «Как можно ругать народ, который погубила интеллигенция, прославляя в книгах и т. д. советскую действительность?»18

Венедикт Ерофеев был прав отчасти. Он почему-то пощадил радикальную русскую интеллигенцию начала XX века. Я его понимаю. Ведь тогда ему вообще не на кого было бы опереться. А ведь именно эта интеллигенция по своему недомыслию подготовила общественное сознание к событиям 1917 года. Вспомним хотя бы дореволюционный журнал «Сатирикон» и его сотрудников, развенчивающих монархический строй в России. Среди них был Саша Чёрный[195], к которому Венедикт Ерофеев относился по-приятельски: «Вместо влюблённости — закадычность». И далее: «С башни Вяч. Иванова не высморкаешься, на трюмо Мирры Лохвицкой не поблюешь. А в компании Саши Чёрного всё это можно: он несерьёзен, в самом желчном и наилучшем значении этого слова»19.

Игорь Авдиев, ближайший друг Венедикта Ерофеева, вспоминает о тетрадях, в которых содержались выписки из различных поэтических сборников: «Одна тетрадь была переполнена “Сатириконом” — Евгений Венский, Иван Козьмич Прутков, Василий Князев, Сергей Горный, Саша Чёрный...»20

Коллективные выставки «сатириконцев» обладали такой художественной и политической притягательностью, что публика валила на них валом, а отзывы печати были восторженны до неприличия. Некоторые из этих выставок путешествовали по многим городам, переезжали из Петербурга в Москву, а затем в Харьков, Киев и Одессу. Популярность журнала дошла до того, что в Дворянском собрании устраивались балы «Сатирикона». Все словно сошли с ума. Власть напоминала унтер-офицерскую вдову, которая сама себя ежедневно секла. Умные люди всю силу своего таланта сосредоточили на развенчании авторитета российской монархии, не желая замечать того, что, осуждая проявления деспотизма, подвергают поруганию выработанные в российском обществе на протяжении веков духовные и религиозные ценности.

Лариса Борисовна Вульфина, автор монографии «Неизвестный Ре-Ми: Художник Николай Ремизов. Жизнь, творчество, судьба», пишет: «...дальнейшие трагические события повлияли на взгляды художника и в итоге в буквальном смысле вытолкнули его из России. Ремизов был человеком порядка — ему претил социальный хаос. Вдобавок послеоктябрьский “Сатирикон” кардинально изменил свой формат, став открыто антисоветским — уже летом 1918 года его запретили»21.

К дореволюционной русской интеллигенции, не столь политизированной, как «сатириконцы», у Надежды Яковлевны Мандельштам также были свои счёты и претензии: «Наследники идей безрелигиозного гуманизма, они, в сущности, каждый по-своему уходили от христианства — в шопенгауэровский буддизм, в языческие мистерии, в разные виды антропософии и теософии. Даже Соловьёв с его учением о Софии, если вдуматься, искал объединения религии природы с религией духа. Конец XIX века и особенности начала XX знаменуются отходом от христианства и онтологическими спекуляциями, исходной точкой которых является гипертрофированная вера в человека как в существо, одарённое высшим разумом и способное самостоятельно проникнуть в тайну тайн. А собственно, какую тайну может открыть человек, если к самому себе, к человеку, к его истории и обществу он не может подыскать даже ключей, а только с трудом подбирает жалкие, действующие на один раз отмычки? А отсюда неожиданности, которые нам подносит человек и история. Разве все мы не поражены тем, что мы увидели в первой половине XX века?»22

Подтвердилась русская пословица «Не плюй в колодец, пригодится воды напиться». Дальнейшая судьба многих «сатириконцев» складывалась уже за пределами их родины. Для художников, в отличие от писателей и актёров, не самым худшим образом.

Сколько талантов из России оказалось за кордоном, этих «серебряно-вековых ребятишек», как называл их Венедикт Ерофеев. Он шпарил наизусть стихи Саши Чёрного, Владислава Ходасевича, Константина Дмитриевича Бальмонта[196] и чтимых им Игоря Северянина и Зинаиды Гиппиус. Кто-то из этих талантливых людей уплыл с белыми из Крыма, кто-то ушёл самотёком, кого-то выслали одуревшие и уставшие от крови большевики из ленинской гвардии. Серебряный век продолжил своё существование вне России.

Я вспоминаю недоумённый вопрос ко мне члена-корреспондента АН СССР Георгия Петровича Бердникова[197], с 1977 по 1987 год директора Института мировой литературы им. А. М. Горького АН СССР. Он спросил меня, зачем я занимаюсь русским литературным зарубежьем. По его представлению, это была смердящая помойка. Для меня его увещевания оставались не более чем сотрясением воздуха. Научным авторитетом наш директор не обладал. Многие в институте знали о его участии в травле крупнейших учёных-филологов Ленинградского государственного университета во время кампании борьбы с космополитизмом. В числе жертв этой кампании оказались Марк Константинович Азадовский[198], Григорий Александрович Гуковский[199], Виктор Максимович Жирмунский[200] — настоящие, а не липовые учёные, последние из могикан. Венедикт Ерофеев отметил в блокноте, какие обвинения выдвигались против одного из них: «Громят в 1949 г. Гуковского за идеализацию поэзии Жуковского, “царедворца, врага декабристов, ретрограда и певца сумеречных, упадочных, христиански-антиреволюционных настроений”»23.