Вначале «Кино-Фронт» назывался «Кино-журнал Арк» — это был орган небезызвестной Ассоциации революционной кинематографии. Первостепенное значение здесь уделялось производству и экономике. Текст был суховат внешне, а отчасти и внутренне. Шрифт — мелок и плохо читаем. Иллюстрации часто были непритязательными, редко оригинальными. Статьи и обзоры случались неплохие, но интересными были крайне редко.

Гораздо большей идеологической и художественной агрессивностью отличался журнал «Советское кино». Он был заметно большего формата, чуть «похудее» и оформлен намного изобретательнее, эффектнее, даже крикливее. В его броском облике иногда проглядывали черты «Кино-фота»: снимки и монтажи Родченко, изобилие чёрных полос, сочетание разнокалиберных шрифтов, свободная (фигурная) разбивка текста, просторные поля. Названия статей были скорее стенгазетные, чем журнальные, — например: «Заграничные кино-газы» (в эту отравляющую категорию журнал сваливал, как говорится, всё и вся — и великих «Нибелунгов», и чаплинскую «Парижанку), «Лисий хвост» и «Волчий зуб» (это о кино в деревне), «Ещё одной меньше» (радость по поводу закрытия в Вологде самой большой церкви, где намеревались открыть — правильно — кинотеатр).

Здравые суждения здесь заменялись, как правило, трескучей риторикой, телеграфно-плакатной категоричностью. Читать сегодня это нескучно и даже смешновато, хотя и достойно горестной печали: ведь скоро всё это лихое манихейство, как и «положено», перетечёт в самый жесточайший цензурный беспредел...

Но в общем и целом покамест всё, что касалось искусства, придерживалось относительного плюрализма. И главный киножурнал этих лет «Советский экран» был тому наглядным подтверждением. Будь моя воля, я переиздал бы его — что-то вроде трёхсот номеров (с 1925 по 1930 год). Многие, я уверен, сказали бы мне спасибо!

Он был привлекателен и удобен. Большого, но не чрезмерного формата. Тонкий (16 страниц с обложкой), он легко сворачивался в трубку, легко помещался в кармане пальто или в портфеле. Он был дёшев, охотно покупался массовым читателем и в то же время никак не мог считаться бульварным чтивом. Убористый текст давал возможность развернуться и дискуссиям, и фельетонам, и стихам, и зарубежным известиям, и рекламе. Он был изобильно иллюстрирован рисунками, фотопортретами, кинокадрами. Но цвета журналу явно не хватало, поэтому многие читатели, а больше читательницы раскрашивали его от руки — портреты звёзд, кинокадры. Журнал был интересен своей смысловой насыщенностью, своей спокойной, чуть ироничной тональностью. Ни один мало-мальски заметный закуток кинотворчества не оставался тут без внимания. Больше того — всё, что попадало в поле его зрения, казалось именно достойным внимания.

Рекламируя себя в одном из номеров, журнал перечислил своих авторов, и список этот сам по себе даёт красноречивое представление о творческом уровне журнала: Н. Асеев, В. Шкловский, И. Бабель, С. Эйзенштейн, Н. Форреггер, А. Кугель, Вс. Мейерхольд, М. Кольцов, Л. Кулешов, Дзига Вертов, С. Кирсанов, О. Брик, А. Роом, и это был, ручаюсь, лишь третий по счёту список. Почти столь же красноречиво выглядел и список художников: Ю. Пименов, Дени, П. Галаджев, М. Соколов, С. Юткевич...

...1929 год именовался в советской официозной историографии годом «великого перелома». Не будем сейчас разбираться в правоте и полноте этого термина. Но для нашей киножурналистики этот год оказался действительно переломным. Лучший журнал точно застеснялся своего светского имиджа, стал заметно суше, осторожнее и в обличье, и, так сказать, в поведении. А в ноябре его сменил журнал «Кино и жизнь» — резко сузивший кругозор и склонившийся в сторону политпросвещения. И моментально (буквально!) утративший не то что широкую, но и вообще приметную популярность. Двукратное падение тиража тому лишнее доказательство.

Других полноценных киножурналов тогда практически не было, а этот, по сути единственный и главный, стал трусливо избегать любого мало-мальски острого, дискуссионного сюжета, могущего быть «не так» истолкованным всевидящей цензурой.

...Ах эти старые, старые журналы! Я вновь и вновь перебираю вас и всё думаю, каким словом определить главное ваше своеобразие — то самое, которое совместило бы и ваши достоинства, и ваши простительно-непростительные огрехи? Думаю и не нахожу иного слова, как «молодость». Вы были молодыми, громкими, ещё неокрепшими, порой надсадными голосами молодого искусства — нетерпеливого и часто бесцеремонного в своих дерзаниях. Даже в тех случаях, когда вас вольно или невольно одолевала догматика и ходульность, в вашей «колбе» не заводился дух одряхления и затхлости. И живое прикосновение к вам никогда не обдаст скукой и холодом.

Национализация кинопромышленности была реализована уже упомянутым декретом Совнаркома от 25 августа 1919 года. А в начале 1920 года московская кинофабрика Ханжонкова на Житной перешла со всем имуществом к государственному товариществу «Факел», затем, при нэпе, передана в акционерное общество «Русфильм», а затем — уже окончательно — возвращена «Госкино».

Но пока нэп не был свернут, Ханжонков поверил в его пришествие «всерьёз и надолго», как обещала большевистская власть. И конечно, был не прочь вернуться в Москву — хотя бы со своим звуковым изобретением. Но изобретению было ещё далеко до финала, а денег на него не было, и они не предвиделись.

Что же дальше? А дальше было хождение по мукам. В 1923 году он возвращается в Россию — одним из последних русских мастеров кино, вслед за Протазановым. Он был радушно встречен в Москве самим Анатолием Луначарским и возглавил фирму «Русфильм». Фирма была подозрительная, едва ли не липовая — есть подозрение, что она просто хотела прикрыться именем популярного и уважаемого лица. Вскоре она разорилась, объявив себя банкротом. Протазанов стал директором фабрики «Пролеткино» (по всей видимости, тоже липовой), которая через полгода также разорилась, но теперь уже с уголовным акцентом.

Директора вместе с большинством сотрудников обвинили в преступном развале предприятия. Обвинение грозно гласило: «Растратчикам, шарлатанам, преступникам и червонным валетам не место в советской кинематографии». Ханжонков был осуждён, но... милостиво амнистирован по состоянию здоровья. При этом его лишили — что было больнее всего — права работать в кино. Результат — полный паралич обеих ног.

Бывший кинофабрикант, официально объявленный «лишенцем», счёл за благо покинуть столицу и снова перебрался в Ялту. Ему, как инвалиду, выделили комнату с верандой — в одной из бывших построек его же фабрики. Теперь он остался без пенсии и без денег, на иждивении Веры Дмитриевны. Первая жена его умерла в 1925 году в Германии, дети разъехались. Теперь он мог жениться на своей верной подруге, так много сделавшей для него и до, и после его смерти.

Он стал писать мемуары, и можно сказать, что ему в конце концов относительно повезло. Не выдержав полуголодного и унизительного бытия, он написал письмо-просьбу руководителю советской киноиндустрии Борису Шумяцкому: «Прошу своим авторитетным словом поддержать мой труд и помочь мне войти в рабочую семью Советской кинематографии полноправным её членом. Вне этого предо мною остаются лишь перспективы на дальнейшее ухудшение моего здоровья, вызываемого постоянной нуждою, и в конечном итоге — смерть от недоедания, на которую я здесь оказался обречённым вместе со своею женою».