захватывавшей иногда и часть воскресных дней, в полковом клубе каждую неделю показывали какую-нибудь кинокартину маленьким передвижным киноаппаратом. Картины были старые, рваные, но всё равно, на оба сеанса зал был заполнен до отказа. Постоянного механика в клубе не было. Беляков, как оказалось, немного разбирался в этом деле и в течение первого же сеанса обучил и своего приятеля Алёшкина. С тех пор они, как правило, и крутили аппарат, а его действительно надо было крутить. В то время киноаппараты приводились в движение электромоторами только в больших городских кинотеатрах, в клубах же и на сельских передвижках киномеханики крутили проекционные киноаппараты с помощью специальной ручки, поэтому скорость движения происходящего на экране зависела исключительно от настроения киномеханика, и если он, задумавшись, вертел ручку слишком быстро, то даже похоронная процессия неслась бегом, что не раз и случалось. Это вызывало топот и громкие крики в зале: «сапожник!» и тому подобное.

Кроме того, на сцене клуба за эти полтора месяца состоялся и концерт самодеятельности полка. Руководителем был один из политруков полковой школы младших командиров. Участие принимали и некоторые курсанты-одногодичники, прежде всего, конечно, Штоффер, который, кроме своих незаурядных способностей художника-декоратора (ведь до призыва он работал декоратором в театре Мейерхольда в Москве), оказался ещё и хорошим музыкантом. Он всегда обеспечивал музыкальное сопровождение кинокартины, шедшей в клубе (кино-то было немое!), и в самодеятельности стал главным музыкантом. В клубе стоял старенький, довольно разбитый рояль, вот на нём и подвизался Штоффер.

Участвовали в самодеятельности и Борис с Павлином, выступая, главным образом, с юмористическими рассказами, сценками и стихотворениями. Однако ни тому, ни другому эта самодеятельность не нравилась: слишком уж как-то было сухо, по-казённому. Хор исполнял те же песни, что были вообще в полку; пели их, переступая с ноги на ногу для слаженности, как будто шли в строю. Выступал один плясун, весьма посредственно исполнявший «Барыню». Кто-то, тоже из одногодичников, играл на балалайке. Вместо конферансье выступал сам руководитель, объявляя номера сухим скучным голосом. Делал это он так неумело, что даже неискушённые зрители-красноармейцы, и те считали нужным после этого концерта серьёзно его покритиковать. Борис и Павлин решили в дальнейшем покинуть самодеятельность, хотя она и давала некоторые преимущества: участники уходили в клуб на репетиции, и тем самым фактически на несколько часов один-два раза в неделю вырывались из-под бдительного, постоянного и довольно-таки надоевшего надзора со стороны своих младших командиров. Не мог, да и не хотел покидать свой музыкальный пост только Штоффер. Для него самодеятельность оказалась прямо-таки спасительным кругом, который и помог ему, вероятно, благополучно отслужить свой срок до конца. Мы уже отмечали, что благодаря нескладности своей фигуры, чрезвычайно слабому физическому развитию и какой-то неприспособленности к строю и прочим бытовым солдатским делам, он с первых же дней стал служить мишенью для насмешек и проявления своей власти всех младших командиров и в особенности старшины. Уходя в клуб, он мог хоть немного отдохнуть от их бесконечных придирок, в которых эти командиры проявляли иногда прямо-таки неистощимую изобретательность. Командир отделения заставлял Штоффера раз десять перепоясываться, с каждым разом находя в его заправке всё новые изъяны, старшина приказывал ему по нескольку раз в день перестилать койку, помкомвзвода считал, что на строевой подготовке Штоффер допустил очень много ошибок, и в часы самоподготовки устраивал ему индивидуальные занятия, то есть гонял его по казарме, поворачивая во все стороны, и заставлял снова ходить.

Все эти вещи проделывались в присутствии остальных курсантов, многие из которых, хотя и не имели права смеяться громко, так как в этом случае могли сами попасть в подобное положение, однако, улыбались, шёпотом высказывали друг другу свои, конечно, ехидные замечания, а уж после очередного «урока» в своём «солдатском клубе» давали полную волю остроумию. Их шутки могли вывести из себя кого угодно, и даже такой, в общем-то, добродушный человек, как Яша Штоффер, и тот взрывался. Однако он скоро нашёл себе защитника, им оказался Беляков. Петька, отличаясь большой физической силой, был очень добр, и однажды, не выдержав того глумления, которое ротные остряки устроили вокруг только что перенёсшего очередную экзекуцию Штоффера, медленно подошёл к их кучке, поднял за шиворот одного из наиболее рьяных и так его тряхнул, что пуговицы с гимнастёрки посыпались на пол, как горох, а когда отпустил его, тот со страха не мог устоять на ногах, а сел прямо на влажный асфальт. Петька взял онемевшего от удивления Штоффера под руку и сказал:

— Пойдём, Яша, в казарму. А вы запомните: если хоть раз кто-либо над ним будет насмехаться, то тряхну ещё и не так! А ты, — обернулся он ко всё ещё сидевшему курсанту, — собери поскорее пуговицы и пришей их на место, а то вдобавок от старшины наряд заработаешь!

С тех пор насмешки над Штоффером, если и не прекратились совсем, то, во всяком случае, значительно ослабли. Однако Яшка Штоффер с не меньшим рвением продолжал использовать клуб и самодеятельность для ухода от ненавистных ему, как он говорил, отделенных и старшины.

Буквально с первых же дней существования роты, в ней, по инициативе политрука Савельева, появился боевой листок. Назывался он по примеру всех, издававшихся ранее в роте, «Одногодичник». Судьба послала ему хорошего редактора, им оказался Костя Ротов. Он был не только талантливым художником-карикатуристом (известно, что потом он длительное время сотрудничал с «Крокодилом»), но и прекрасным организатором-редактором. «Одногодичник» отличался красочностью, блистал разнообразием, количеством и злободневностью заметок весь 1929–1930 год. Он всегда занимал первое место не только среди стенгазет полка, но и во всей дивизии.

Дня через два после принятия присяги в роте произошло новое большое событие. Под командованием старшины рота проследовала на оружейный склад, и каждый курсант получил новенькую, всю в густой смазке трёхлинейную винтовку образца 1895 года. Командиры взводов говорили, что эта винтовка модернизируется и, очевидно, со следующего года начнётся перевооружение армии, но пока и эта «старушка» действует хорошо и безотказно. Вернувшись в казарму, каждый получил по брезентовому ремню для ношения винтовки. Оружие вручал старшина Белобородько. На столе, стоявшем у входа в склад, лежал список роты. Старшина брал винтовку из рук кладовщика, достававшего её из длинного ящика, куском пакли обтирал казённую часть ствола, и тогда становился отчётливо виден царский герб, а под ним — шестизначный номер. Белобородько вписывал этот номер против фамилии стоявшего перед ним курсанта, вручал винтовку, показывал, где нужно расписаться и говорил:

— Товарищ Алёшкин, номер вашей винтовки 385423, запомните его на всю жизнь. Берегите это оружие! Следующий.

Курсант, получивший винтовку, осторожно опускал