– Ох, ангел мой, на войне понос – бедствие не лучше чумы! Корсиканский выскочка вынужден скоро наступать, покамест у него еще остались войска. Но какие там переходы с больными солдатиками? Они мучимы жаждой, на них оружия и амуниции одной на полтора пуда: пьют из луж вместе со своими лошадьми – и вот результат!

Авдотья неприличными деталями не смутилась, но удивилась другому.

– Разве, – подняла глаза она на папеньку, – русские воюют при иных погодах? Получается, одни французы страдают?

– Нет, – помрачнел князь. – Наши тоже страдают – и от жары, и от града. Верейский пишет, что платьем еще не обносились, но скоро обносятся и им, и обувью. Завшивели. Лошади отощали от беспрерывной езды и недостатка в кормах. У сына Верейского с товарищами открылась цинготная болезнь, но не на деснах, а на ногах. – Князь вздохнул, вспоминая собственные походные горести в бессарабских степях. – Ноги так зудят, что они расчесывают их до язв.

Княгиня, выразительно вздохнув, не удостоила сие очередное неподобающее для дамского общества выступление даже ответом, а Липецкий вновь стал напевать себе под нос, постукивая в такт здоровою ногой:

И закончил обычным голосом:

– Пора и нам сниматься с места, барыни мои. – А на удивленное восклицание супруги ответствовал: – Верейский обещает довезти нас в целости до столицы. У него есть и люди, и быстрые лошади. А главное – карты лесных дорог, коими объездом можно двинуться на Москву-матушку. Дело сие небыстрое, однако того стоит.

– Лесные дороги? Полные лесных разбойников?! – в ужасе сжала руки княгиня.

Дуня благоразумно молчала: про лесных разбойников она знала поболе материнского.

– Поляков зарубим, – воинственно сомкнул тяжелые брови батюшка. – А наши нас сами не тронут. Верно я говорю, Эдокси?

Княжна, заалев, произнесла:

– Поручик Потасов обещал свое полное вспоможение, – чем вызвала мертвую тишину за столом.

– Потасов? Это не тот ли, что в партизаны подался? – прищурился наконец князь.

Авдотья молча кивнула.

– И когда же, позвольте спросить, мадемуазель?

Дуня потупилась.

– Гляди-ка, княгинюшка, как по военному времени женихи дочь нашу одолевают, – усмехнулся князь. – Никуда и вывозить боле не надобно.

Дуня и сама с удивлением отмечала, что война странным образом способствовала ее популярности у мужеского пола. Себе объясняла сию аномалию отсутствием соперниц в лице девиц Щербицких и иже с ними. И не было рядом мудрого старшего брата, способного открыть ей глаза. А причина меж тем была проста. Расцветая под сенью московского своего дома, Авдотья была, как сказал бы князь Вяземский, «бессильной для добра, но и не потребительной для зла». Война же и необходимость самолично расследовать убийства девочек выявили лучшее, что было в ней: характер. Но ведь в «Словаре любви» господина де Радье ни слова не было сказано, что темпераменту свойственно с легкостью перечеркивать и «симметрию и пропорциональность всех частей», и «сладостное дыхание», и даже «ровные виски». Оттого-то наша княжна пребывала в полном неведении относительно истинных причин собственной привлекательности.

Порозовев, она продолжила:

– Поручик опасается крестьянских бунтов, боится оставшихся в тылу после продвижения вперед француза дезертиров и мародеров. Он предложил нам своих людей – опытных и вооруженных. И приставил к дому своего человека. Довольно подать тому знак, и Иван Алексеевич организует наш отъезд.

Авдотья заметила, как переглянулись отец с матерью.

– Что ж, – наконец сказал князь. – Поручик – человек чести. Думаю, с его помощью и с людьми Верейского мы смогли бы…

– Нет! – вскочила маменька; вздрогнула столешница, звякнула чашка с остывшим чаем. – Это чистое безумие! Я отказываюсь, князь, слышишь? Майор и его люди прекрасно нас охраняют! Он также человек чести и…

– Боюсь, не стоит на него более рассчитывать. Французы переходят в наступление, – тихо произнесла Авдотья.

Княгиня насторожилась: проблемы военного времени мгновенно отступили перед материнскими обязанностями:

– Откуда такая осведомленность?

– Доктор, – соврала Дуня с постыдной легкостью, – доктор сообщил мне, что скоро выступать.

Маменька, побледнев, тяжело опустилась обратно на стул, уставилась на отблеск свечей в медном самоварном боку.

– Что ж это? – заправила Александра Гавриловна выбившуюся прядь под чепец. – Значит, мы останемся совсем одни?

Князь встал, положил руки ей на плечи:

– Пора домой, душа моя. Пора!

* * *

В комнате было тихо, лишь скрипнула половица, да позолоченные часы с амуром мелодично пробили семь – скоро семья встанет из-за стола, барышня придет готовиться ко сну. Надобно спешить.

Настасья огляделась. Ни на подоконнике, ни на умывальном столике коробчонки не оказалось. Не доверяя слабому свету свечи, Настасья ощупала рукой покрывала, выдвинула ящик псише – ничего, кроме флаконов с розовой и кервелевой водой. Она вновь обошла комнату: заглянула под кровать, звякнула ночным горшком, чихнула. Выпрямившись, оправила платье и почувствовала на себе взгляд: это амур на массивных часах смотрел на горничную с неодобрительным удивлением.

– Небось не укусит, – приободрила сама себя шепотом Настасья и, погладив мимоходом по головке голого мальчонку с крылами, неожиданно нащупала за золоченым бронзовым постаментом заветный коробок – и сжала в горсти.

– Что, – подмигнула она мальчонке, – не углядел за барышниным секретом?

Настасья поставила свечку перед псише: зеркало отразило бледное испуганное лицо. Села и открыла коробок, на дне которого собралось в мелкую щепоть песчаное зерно. И тут сделала нечто странное: сунула палец внутрь, вытащив, облизнула, а после, впервые прямо глянув на себя в барышнино зеркало, задорно улыбнулась, блеснув зубами и белками быстрых глаз.

– Небось, – повторила она. – И тот меня не съест!

Барышня тем вечером отправилась почивать ранехонько – и пока Настасья расчесывала ей косы, сидела непривычно тихо: не ойкала, не задавала вопросов. Смотрела на себя в полутемное зеркало, но будто и не видала, вся в своих мыслях. А Настасья и довольна, что барышне до нее дела нет и не замечает она ни бледных от волнения щек, ни подрагивающих пальцев, заплетающих на ночь рыжую косу.

– Поди спать, – приказала она, когда Настасья заботливо подоткнула ей одеяло.

– Огня-то оставить, Авдотья Сергеевна? Или молока горячего принесть?

– Гаси, – закрыла глаза барышня, – и ступай. Говорят тебе, ничего мне не надобно.