Спустившись к воде, Авдотья осадила кобылу и ленивым шагом двинулась вдоль сверкающей мелкой рябью ленты в сторону реки. Глаза, ослепленные полуденным светом, не сразу привыкли к прохладной полутьме, и потому она не тотчас заметила в тени обрыва знакомое синее платье. Первой она увидала погруженную в прозрачную воду загорелую руку. Затем – с неестественной бесстыдностью подвернутую белую ногу… И тут уже вскрикнула, поняв, кто лежал пред нею с выбившимися из густой косы волосами, милосердно укрывшими половину раздутого, неузнаваемого лица. Налитые кровью глаза глядели в небо – на мелькающих в высоте ласточек.

– Господи! Настасья! – соскользнула с лошади Дуня, бросилась было к своей девушке, но за шаг до нее будто запнулась, уставившись на темное от влаги лыко лаптей с налипшим на нем мелким песком. За ее спиной шумно пила воду Ласточка. – Кто-нибудь… – прошептала, враз потеряв голос, Авдотья. – Помогите.

Но никто не пришел на беззвучный зов, а горло сжало так, что Дуня поняла – кричать она не сможет.

– Сейчас, – также шепотом пообещала она мертвой Настасье, под бок которой мерно и ласково плескала речная вода.

Взяв под уздцы Ласточку, перешла вброд неглубокий – чуть выше колена – ручей и вновь вышла на поле. Шаг за шагом, путаясь в намокшей юбке, она удалялась от страшного места и лишь однажды обернулась назад: ей показалось, что чей-то знакомый женский голос звал, срываясь: «Анфи-и-иса! Анфи-и-иса!»

Неясно, что руководило нашей княжной, – от ручья до Приволья и до усадьбы Дмитриева расстояние было равным. Однако же она направила Ласточку не к родному дому, а к малопонятному ей и едва ли не обезумевшему от горя соседу. Отчего – мог бы задуматься последователь Фрейда, но до рождения гениального интерпретатора оставалось еще полсотни лет. А пока Авдотья, зло сощурив глаза и кривя губы, летела вперед по сельской дороге, а внутри ее дрожало, нарастая, отчаяние. И стоило ей, в облаке горячей пыли, появиться перед домом Аристарха Никитича и почти упасть с лошади на руки к ошеломленному лакею, как она странно закашлялась и, поддерживаемая неопрятным Архипкой, стала подниматься по деревянному крыльцу.

Навстречу уже спешил хозяин дома, и Авдотьин кашель вдруг перешел в рыдания и она бросилась на грудь соседу, оросив слезами и несвежий пикейный жилет, и распущенный галстух.

– Милая моя, голубушка, полно, полно, – растерянно гладил ее по дрожащим плечам Аристарх Никитич. – Что стоишь истуканом! – прикрикнул он на слугу. – Принеси барышне воды! – И, вновь ласково зажурчал, приобняв княжну и уводя ее внутрь дома: – Ну будет, будет, душенька.

– Простите…

Первое слово Авдотья выдохнула, лишь будучи усаженной на стул в разоренном хорватами салоне. Аристарх Никитич, сочувственно топорща бороду, уж протягивал ей стакан с водой. Стуча зубами о край, Дуня сделала несколько мелких глотков. Аристарх Никитич уселся напротив, мелко закивал:

– Все понимаю, душа моя, антихристы и есть! Разве можно было Приволью посредь всего бесчинства сохранить свою чистоту?

Авдотья подняла на соседа заплаканные глаза: о чем он?

– А как мы, бывало, восхищались французом! Сами – только подумайте, голубушка, сами! – пили из сего отравленного источника! Все, все было заражено ими, как чумой! – И Дмитриев совсем по-мужицки сплюнул. – И вот, извольте видеть! Вот наказанье нам за грех идолопоклонства!

Увы, невозможно было в одночасье разлюбить нацию, подарившую остальному миру красоту и радость жизни: французские философы занимали умы наших предков, французские поэты услаждали сердца, французские модные портные облачали тело, а французские повара изобрели высокую кухню, дабы потрафить желудку. Одной войны 12-го года оказалось недостаточно, чтобы русское сердце остыло. И потому нам думается, что последняя точка в сем конфликте была поставлена лишь четверть века спустя – на Черной Речке. А покамест будущее солнце нашей поэзии корпел над лицейскими учебниками, мать будущей роковой красавицы проводила последние месяцы на сносях – младшей из сестер Гончаровых предстояло явиться на свет под грохот пушек Бородинской битвы… А Авдотья только мотала головой и, не в силах говорить нормальным голосом, прошептала:

– Погибла моя девушка, Аристарх Никитич. Ее задушили рядом с нашим ручьем. Там же и бросили… Я так испугалась, что не знала, куда бежать, я…

Она замолчала, чувствуя, что сейчас снова разрыдается: перед глазами стояла почему-то одна неестественно вывернутая белая нога. Вот же – княжна никогда не видела Настасьиных ног, вечно прикрытых сарафаном. Они казались странно чужими. Чужим было и опухшее лицо, и прикрывавшие его, словно черные водоросли, мокрые волосы. Господи, как страшно!

Она будто на секунду погрузилась за Настасьей в ледяную воду ручья, и не слышала, что говорил ей Дмитриев, а когда вынырнула, застала только:

– …И не думайте, француз и соблазнил, и удавил.

– Нет, – прошептала она, так и не найдя в себе сил на полный голос, – не француз. – И продолжила так же едва слышно: – Отчего ровно на границе между нашими поместьями? – Она впервые встретилась глазами со своим собеседником. – Ежели только она не знала его, понимаете? – И княжна кивнула своим мыслям, хотя ее растерянный собеседник, конечно же, не понимал ровным счетом ни слова. Но Дуня продолжала думать вслух: – Положим, она была с ним знакома. Отчего тогда отправилась на встречу именно вчера ночью?

Минувший день казался ей уже таким далеким после нынешних потрясений. Что же в нем было? – вспоминала Авдотья. Визит вражеского адъютанта, беседа с управляющим Андреем, столь волнующая из-за соседства с де Бриаком. Обещание, данное ему же на крыльце. И еще вечером, – объявленное родителям предложение Потасова и последовавшее за сим решение возвращаться в Москву, однако прислуга узнала о планах господ лишь на следующий день. А где же была Настасья? Девушку Дуня видала утром при пробуждении, а также вечером, при отходе ко сну. Подавив истерику (как же она будет без нее, когда Настасьино присутствие, словно картина рамой или поэма прологом и эпилогом, обрамляло каждый ее день, придавая этому дню законченность и смысл!), Дуня вспомнила, что вечером они обе были рассеянны. Авдотья – оттого, что печалилась о скором отъезде и расставании с любезным сердцу Б. А у Настасьи явно были свои резоны. Значит, сии резоны произошли до того, как она пришла укладывать барышню. Авдотья нахмурилась, пытаясь вспомнить, где ж еще они встречались за день. Во дворе – Настасья относила прачкам ее белье. И еще когда Авдотья обходила всех дворовых со страшным коробком…

Княжна вскочила: ну конечно! Плутовка узнала песок! И, ничего не сказав, решила, что хитрее убийцы, и отправилась к нему сама! Зачем? Все это имело смысл, если душегуб был человеком ее, Дуниного, круга. Поскольку ежели у Настасьи и был грех, то единственно кокетства – ей всегда недоставало ни оставшихся от хозяйки перешитых платьев, ни подаренных к Рождеству платков. Но злодей не побоялся холопского шантажа – ему проще оказалось сделать то, что он уже не раз проделывал с несчастными девочками. Да, думала, возбужденно следуя за развитием собственной мысли, Дуня. Все сходится, как в англицком пазле. Кроме одного: отчего Настасья, верившая и в лешего, и в водяного, не испугалась встретиться в ночи с убийцей?