– Не балуй, – грубо сказал он, не снимая рук с плеч завмага.

– Ну, что вы скажете на это? – спросил Минибабаев, вглядываясь в посеревшее лицо заведующего.

Яким, он же Василий Степанович, какое-то время молчал, не сводя взгляда с золотого бруса. Наконец, ответил. С хрипотцой, с трудом, очевидно, разлепив вмиг спекшиеся губы:

– Свое взял, не чужое.

Какое-то время он снова молчал.

Брус, лежащий посередине стола, тускло отсвечивал гладким боком. На его верху стояло казначейское клеймо, а рядом, по центру, был выдавлен орел с царскими коронами на обеих головах.

Минибабаев же терпеливо ждал. Знал, что коли сказано «а», обязательно будет и «б». И не ошибся…

– Я тридцать лет его караулил, как пес цепной, – глухо произнес Филипчук. – Как привязанный был к этому проклятому озеру. Ночей недосыпал, будь оно неладно.

Было видно, что слова даются ему с трудом. Как человеку, только что научившемуся говорить. Или давшему обет молчания на десяток лет и до конца исполнившему его…

– А тут этот рыбак. Степан Востриков. Я видел, как его сети зацепили один из ящиков с золотом. Но сети порвались, и он решил выловить ящик железными «кошками»… – Филипчук перевел дыхание. – У него получилось. Он вытащил ящик с золотыми брусками. Но ящик этот был мой! А он захотел взять его себе. Понимаете: взять себе мое золото! Мне ничего не оставалось, как… ликвидировать его.

– А Охлябин? – спросил Рахметкул Абдулкаримович. – Зачем вы его… топором?

– Он видел меня той ночью…

– Вы имеете в виду ночь, когда вы убили Вострикова? – уточнил Минибабаев скорее для оперов и понятых, нежели для себя.

– Да, – резко ответил Филипчук. – Он начал шантажировать меня. И мне ничего не оставалось делать, как…

– Что ж, все ясно, – Минибабаев поднял глаза на милиционера. – Товарищ сержант…

Милиционер взял Филипчука в наручники. Женщины расписались в протоколе и, притихшие, отправились по домам. Баба Настя, наглядевшись на гору золотых брусков, которые опера вытащили из погреба на кухне, притихла и тихонько охала, будто потеряла кого-то из близких и вот-вот собиралась их схоронить. Она уже не торопилась кормить свою «живность», размечтавшись и прикидывая, что бы она сделала с такой горой золота.

О, она бы знала, как ею распорядиться! Хотя, спроси ее – как? – она вряд ли ответила бы с ходу.

О чем думала ее товарка, знал только один Спаситель.

Сержант, что повел закованного в наручники завмага, о золоте совершенно не думал. Оно принадлежало не ему, да и не могло принадлежать никогда, а потому касалось его мало, и мыслей относительно увиденных золотых брусков у него не имелось никаких. Милицейский сержант думал о том, что сегодняшний день уж больно шибко затянулся, что дома его ждет борщ и жена, с которой он сегодня, пожалуй, совершит известные половые сношения.

Участковый уполномоченный Коваленко уже дважды подумал о том, что легенда о целом вагоне золота, перегруженном на телеги и сваленном в восемнадцатом году в озеро, вовсе не легенда, а чистая правда, и гнал от себя навязчивую мысль, что это еще не конец «золотого дела», как он окрестил для себя события, произошедшие за эти несколько июльских дней, и что продолжения его можно ожидать как в скором, так и в отдаленном будущем.

Опера потирали руки от хорошо сделанного дела и думали о том, что квартальные премиальные они на этот раз уж точно получат. И распорядятся ими по своему усмотрению.

А оперуполномоченный по уголовным делам Минибабаев думал о проведении очной ставки между Филипчуком и Родионовым. Эта ставка могла решить многое в этом деле, если не все. На нее Рахметкул Абдулкаримович возлагал большие надежды…

* * *

Родионов дремал, когда дверь в арестантскую открылась, и молодой милиционер в новенькой фуражке и темно-синем обмундировании, отдаленно напоминавшем полицейскую форму, попросил его на выход.

– Савелий Николаевич, вас, – дотронулся до плеча бывшего медвежатника Штырь.

– Что? – открыл глаза Родионов.

– Вас на выход требуют, – почтительно произнес Штырь. Он проникся к Родионову почтением почти безграничным, когда узнал, что его сокамерник не кто иной, как бывший медвежатник всея Руси, первейший маз, то бишь вор в законе Савелий Родионов. Старик, конечно, слышал о нем и теперь, познакомившись и имея возможность находиться рядом и разговаривать, испытывал почти щенячий восторг и неизбывное благоговение.

– Благодарю вас, – сказал Родионов и поднялся со шконки.

– Руки назад, – рявкнул милиционер, похоже, упиваясь своей властью.

– Это с какой стати? – хмуро спросил его Савелий Николаевич.

– К-как это с какой стати? – растерялся милиционер. – Так положено.

– Кем положено? Вами?

– Нет. Так положено, – упрямился мент.

– На что положено, знаешь что наложено?

Штырь хохотнул, а Бубен громко заржал. Конфуз мусора был им обоим в жилу.

– Руки назад положено закладывать заключенным и подследственным, – спокойно пояснил ему Савелий Николаевич. – А я у вас покуда только подозреваемый. Устав читать надо, товарищ служитель правопорядка и благочиния.

Штырь и Бубен хохотали и потешались нам мусором во весь голос. Фартовый перебазарил мусора – такое случалось не часто.

Милиционер повел Савелия Николаевича на второй этаж, держась на полшага сзади. Родионов шел спокойно, как человек, выполняющий обязанность не очень для него приятную, но которую нужно было исполнить, чтобы потом с чистой совестью двинуться уже по своим делам.

Когда молодой «служитель правопорядка и благочиния» подвел Савелия Николаевича к дверям кабинета Минибабаева и несмело постучался, из-за двери раздалось:

– Войдите.

Милиционер завел Родионова в кабинет и встал у дверей.

– Присаживайтесь, Савелий Николаевич, – сказал Минибабаев и указал на стул возле другого конца стола.

Родионов в ответ на это вскинул брови: «Савелий Николаевич», никакого «гражданина» – неужели с него снято подозрение? Как бы прочитав его мысли, Минибабаев четко и ясно произнес:

– Мы нашли настоящего преступника. Подозрение в убийстве Степана Вострикова с вас снято…

– Вот спасибо, – не удержался от сарказма Родионов. – Не знаю, как вас и благодарить.

– Ну, нас благодарить не надо, это наша работа, – в тон ему ответил Рахметкул Абдулкаримович. – Сейчас одна пустая формальность, и вы – свободны.

– Отлично, – улыбнулся Савелий Николаевич. – А что за формальность? Протокольчик какой-нибудь подписать? Или заявление чиркнуть, что претензий по моему временному задержанию я к органам правопорядка и законности не имею? Так это я запросто, дайте только бумагу.