– Коньяк будешь? – задал риторический вопрос капитан Семин, которого Веселкин уже давным-давно называл по имени – Игорь. После традиционных трех-четырех шкаликов Игорь превращался в Гарика, а Веселкин в Веселого, отчасти потому, что его тоже звали Игорем. Выпить хотелось обоим, поэтому Веселкин лишь пожал плечами, пока Семин открывал сейф – коньяк был импортный, и, хоть в кабинет начальства никто без разрешения войти не мог, Семин хранил дорогой алкоголь так же надежно, как секретные документы. – За встречу.

– Давай.

Друзья сдвинули бокалы.

– Как сам, как семья? – спросил Семин и тут же пожалел.

Он и все друзья Веселого знали, что семейная жизнь у того была совсем не веселая. Жена крепко попивала, ей хватало всего нескольких бокалов вина, чтобы начать скандалить дома, а на людях, где-нибудь в ресторане или гостях позорно вешаться на каждого молодого мужика, сделавшего ей дежурный комплимент. Друзья не раз советовали приструнить бабу исконным русским способом, то есть слегка «подправить» прическу, но Веселкин жены не трогал, пытался вразумить словами. Но шебутные женщины приличное поведение мужчины часто воспринимают как слабость, и жена Веселкина, протрезвев, относилась к его увещеваниям с презрением. Дело шло, даже катилось к разводу, и их единственная дочь до совершеннолетия была обречена жить с матерью-алкоголичкой.

Это-то угнетало Веселкина больше всего. Но он привычно ответил «нормально» и, вздохнув, сам разлил коньяк по рюмашкам.

– Ну что, допросил злодейку? – дежурно поинтересовался Семин.

– Допросил, – покачал головой Веселкин. – Какой-то кошмар. Мужик ее, которого она ухандокала, принуждал не только к групповухе, но и даже, не за столом будет сказано, к соитию с псиной. Любая бы не выдержала.

– Ну это с ее слов. Мужик-то уже ничего не скажет, – резонно заметил Семин. – Ты знаешь, в камере ее вообще-то недолюбливают, даже побаиваются немного. Пытались ее тут «прописать», но докладывают, что с таким остервенением на баб поперла, что даже рецидивистки растерялись. Говорят – в глазах дьявол сидит.

Веселкин вспомнил, как в одну секунду изменился цвет глаз Макаровой, но сказал про другое.

– А ведь интеллигентная женщина, пианистка.

– Да все бабы – зло, – утверждающе сказал Семин и разлил коньяк.

Веселкин не стал возражать и стукнул стеклом о стекло.

– Слушай, Веселый, я тебе точно говорю – ты ее дело повнимательней посмотри, не могла она терпеть групповуху или эту, как его…

– Зоофилию, – подсказал Веселкин.

– Именно. Тут что-то другое должно быть. Не тот психологический типаж – эта Макарова неубранную посуду терпеть не будет, не то что…

– Думаешь?

– Эта пианистка тут любую под нары чуть ли не загнать может, и это – первоходка. А на воле тем более такой уж смирной быть не могла. В общем, я тебе сказал, а дальше ты уж сам прикидывай.

Допивать бутылку до конца не стали, рабочий день давно закончился, и друзья засобирались домой – Семин с нетерпением, Веселкин – как по приказу. Вышли вместе, Семин приглашающе открыл дверцу «Жигуля» – Веселкин был без машины.

– Пьяным за руль, гражданин начальник?

– Гаишник – тоже человек, а вдруг его подруга какая ко мне попадет за наезд или еще что-нибудь? От сумы и тюрьмы, сам понимаешь.

– Понимаю, Гарик, – глубоко вздохнул Веселкин, – особенно про суму. Тут хоть зарекайся, хоть отрекайся – зарплаты не повышают.

– А жезла нет, – подхватил Семин.

– Это точно.

Осенняя Москва, несмотря на обилие неоновой рекламы, все равно выглядела темной и мрачноватой. «Авторитетные» джипы сплошь черного цвета не церемонились на дороге с «Жигулями», часто подрезая и не пуская так просто в другой ряд. Семин тем более чертыхался, чем отдалялся от дома, – Веселкин жил далеко не на соседней улице. Веселкин же безучастно смотрел в окно – какая-то мысль, словно солнечный зайчик, неуловимо посверкивала где-то на дне подсознания и не давала покоя. Вдруг он резко повернулся к водителю и, перебив очередную тираду в адрес невежливых водителей иномарок, неожиданно спросил:

– Гарик, у тебя Толстой есть?

– Что? Какой Толстой? Ты не заработался, случайно, Веселый? – Семин от неожиданности перестал смотреть на дорогу.

– Толстой Лев Николаевич, классик.

– Черт, – прошипел Семин, еле успев притормозить перед красным светом светофора. – «Войну и мир» решил почитать? От бессонницы?

– Нет. Другое. «Крейцерову сонату». Там что-то похожее на мой случай описано.

Семин, подозрительно косясь на товарища, набрал по мобильному жену Валю, которая тоже поначалу не поняла вопроса. Но, получив разъяснения, что это нужно Веселкину по работе, пошла проверять книжные полки. Нужное нашлось, и, не без удовольствия развернувшись в противоположную сторону, Семин порулил к своему дому.

Пока посидели, пока повспоминали общее прошлое, стало совсем поздно. Веселкин долго не стал себя уговаривать остаться на ночь, его жена, до которой еще пришлось дозваниваться – домашний телефон был равнодушно занят, как бы показывая, что разговаривающие по нему были заняты не им, – никакого беспокойства не проявила. Веселкину постелили на классической раскладушке, Валя придвинула торшер – гость собирался долго читать. В доме стихло, и Веселкин погрузился в бессмертное произведение Толстого.

Первые страницы с общими и пространными рассуждениями попутчиков, едущих в поезде, о правах женщин не вызвали у него особенного интереса. Однако, когда старик купец произнес, что волю бабе не давать надо сначала и что нельзя верить лошади в поле, а жене в доме, Веселкину захотелось отчеркнуть это место жирной линией. «…загодя надо укорачивать женский пол, а то все пропадет», – произнес вслед за купцом Веселкин. Здесь нужно было бы подчеркнуть дважды, а то и трижды да и поставить восклицательный знак. Но книжка была чужая, да и ручки под рукой не было. Веселкин только вздохнул и стал читать дальше. Позднышев начал рассказывать свою невеселую историю. Были не очень понятны рассуждения о разврате и прекращении человеческого рода, глаза начали слипаться, но Веселкин твердо решил дочитать до конца. Однако с фразы «она опять с увлечением взялась за фортепьяно, которое прежде было совершенно брошено. С этого все и началось» Веселкин стал читать внимательнее. В воображении ясно возникли фигуры Трухачевского, жены Позднышева, их детей, гостей, приглашенных на домашний концерт.

– «…между ними связь музыки, самой утонченной похоти чувств», – прочитал вслух Веселкин. Та догадка, промелькнувшая солнечным зайчиком, когда они ехали в машине Семина, стала более устойчивой, но все-таки оставалась не оформленной пока в мысль, на уровне интуиции. «Помню, как она слабо, жалобно и блаженно улыбалась, утирая пот с раскрасневшегося лица, когда я подошел к фортепиано». Веселкин хотел представить себе лицо жены Позднышева, но почему-то представилось тоже раскрасневшееся лицо Макаровой, отведенное от сладострастных клавиш и смотрящее жалобно на него, майора Веселкина, своими прозрачными до невиновности голубыми глазами. Глаза вдруг расширились от ужаса, Веселкин обернулся – сзади подходил с огромным кухонным ножом крупный лысоватый человек. Его взгляд матово отсвечивал, точь-в-точь как лезвие ножа.