в талии!.. Но вот…!» — почему-то заметила она конфузливо то, что иногда непроизвольно бросается в глаза…

Марина, мимолётно взглянув на неё, не прочла всего на её лице, не узнала всех проказливых мыслишек своей сестрички. Она заметила только, что та млеет от игры, известной светским дамам и всем иным.

А пан Александр Зборовский, тоже присутствуя здесь, на приёме, скептически смотрел на царицу и на Сапегу. Он наблюдал за тем, как мило обмениваются любезностями они, аристократы, как свои, играют, выразительно передают что-то, доступное лишь посвящённым.

— Сейчас мы идём к государю Димитрию в его лагерь! И я охотно буду сопровождать вашу светлость до государя! Я разделю этот почёт с паном Александрам!..

И Сапега вежливо кивнул головой ему, Зборовскому. На что тот отвесил ему свой поклон, продолжая всё так же взирать на него и на царицу, словно изучал их и всю эту возню.

Он, Зборовский, был подтянутым и хладнокровным. В его осанке чувствовалась порода. Он был военной косточкой, как и Рожинский, с которым он был накоротке. Раньше он гостил у него в замке, пил с ним, а вот теперь пристал к нему и гетманство признал… Приём закончился. Он вышел из шатра царицы, скривив рот, пожевал что-то, затем звучно сплюнул, отметив так свою независимость… «Какая всё, однако, чепуха!»

Через два дня они отправились дальше, к Москве. Но теперь её сопровождал ещё и Сапега. И вот они уже под Можайском, пришли полки и встали лагерем.

Начало сентября. Тепло. День выдался солнечным. Весь лагерь под Можайском расцвёл знамёнами полков. Всё войско выстроилось на плацу. И к ним, к полкам, Марина явилась с Сапегой, а следом длинный шлейф придворных вытянулся позади неё. И даже сам посол пан Олесницкий не преминул быть тут же, рядом с ней.

— Слава-а!.. Слава-а государыне-е!.. Слава-а! — прокатилось над полками, выплеснулось за пределы лагеря и вознеслось куда-то ввысь.

Парад войск она уже видела в Москве. В её честь такое же вот устраивал Димитрий. И вот опять полки приветствуют её как царицу, великую княгиню.

И снова в путь, теперь уже до Тушино. Вот скоро увидит она мужа. Но что-то неспокойно было на душе у неё. И её сердце застучало, да так неровно и так часто, что она, переполненная волнениями, по-детски заёрзала на мягких подушках, набитых в два слоя специально для них, для дам. Но сейчас ей показалось, что под ней были одни лишь голые доски, грубые, как горбыли.

— Государыня, тебе неудобно? — спросила пани Барбара её. — Может, остановимся, возьмём ещё подушечек из барашских повозок? А?

Марина отрицательно покачала головой.

«Ну нельзя же так! — взяла она себя в руки. — Всё, скоро всё станет ясно… И он расскажет мне, что с ним произошло…»

Нет, её не тревожила его судьба. И он сам был тоже где-то в дальнем уголку её памяти, как в чулане какая-то забытая вещь. А вот сейчас! Почему же именно сейчас ей стало не по себе, почему она испугалась встречи с ним… И, отвлекаясь от беспокойных мыслей, она обратила вновь свой взор на окрестности.

Там, у соснового бора, кособочились от ветхости две-три чёрные избёнки, плетни, а за ними были видны уже убранные огороды.

«Привал!.. Прива-ал!» — вдруг понеслось над дорогой, и вереница повозок встала. Вот всадники рассёдлывают лошадей и тут же кормят их, там смех и шутки, крики, и кто-то запалил костёр уже.

К повозке, к Марине, подбежала камеристка Юлия. Изобразив страдание на своей милой мордашке, она пристала к ней: «Государыня, можно я погуляю? Хотя бы немножечко! Ах, как же уморилась я сидеть!»

Получив её разрешение (снисходительным кивком головы), она подпрыгнула на месте, как козочка проворная, подхватила юбку и убежала куда-то со своей подружкой.

Доротея же неторопливо сошла по ступенькам из колымаги на землю, опираясь на руку, галантно поданную ей гусаром, юнцом безусым.

Открыв рот, тот взирал всю дорогу на неё, скакал всё время с той стороны повозки, где сидела она, эта дама светская… «А формы, формы-то!» Он их уже ощупал жадными глазами. Он был пленён ею, страдал, скакал, надеялся, что она хотя бы удостоит его мгновенным взглядом из-под ресниц чудесных.

«Вот же, вот кто должен быть царицей!» — такое читала Доротея в его глазах, и эта молчаливая лесть была приятна ей, кровь горячила, снимала с сердца пену. В такие вот мгновения она прощала своей двоюродной сестричке её неимоверный взлёт, падения желала тайно, порой страшась сама своих же мыслей… «Но, бог мой, куда же от них денешься-то!» — говорила она сама себе про такие маленькие шалости и тут же прощала их себе.

Гусар отвёл её, даму своего сердца, на два шага от повозки. И она стала прихорашиваться тут же, при нём, нескромно, как курочка, перебирающая свои пёрышки перед петушком… А тот стал что-то с жаром говорить ей…

Но Марина слышала только обрывки фраз… А вот мелькнуло имя… «Димитрий!..» Она насторожилась, стала прислушиваться, хотя ей было стыдно этого… «Да нет же, бесполезно!» Слишком далеко стояла эта парочка влюблённых. А то, что это было так, она знала, уже хорошо изучив свою сестричку. Та полезет хоть к чёрту в пасть, когда смазливый гусар поманит её пальчиком.

Голос юноши был тихим: как видно, он сообщал Доротее что-то важное.

«И этой дурочке!.. Вот лопушок какой доверчивый!»

А тот молодец оглянулся как-то странно пару раз на своих товарищей, которые сопровождали их колымагу. Но и было заметно, что он не может оторваться от своей дамы и говорит, смущается, краснеет…

«Она же соблазняет его! Да, Доротея знает, как таких невинных мальчиков в любовные утехи посвящать… Ах, как же быстро она забыла своего Яна Осмульского!» — проскочила у Марины мысль, осуждающая свою сестру за то, что после смерти её жениха, в Кремле, в царских палатах, убитого московской чернью, она стала легко отзываться на флирт с мужчинами.

— Марина, послушай-ка его! — вдруг подбежала Доротея к повозке, таща за руку своего гусара. — Послушай, послушай!

Она обратилась к ней по имени, точно к своей подружке, ей вроде бы ровне. И эта вольность была явным знаком, что появилась важная причина, раз Доротея перестала лебезить перед ней.

— Да говори же ты, говори! — грубо подтолкнула Доротея своего обожателя, от страсти, отразившейся вмиг на лице, готовая щипать и пальцами вонзиться жадно в его тело юное.

Гусар стал мямлить, сбивчиво повторять сказанное вот только что Доротее: «Государыня, как сообщила ваша фрейлина… Да, да, вы же