— У полян положено одну жену одному мужу иметь! Никак нельзя тебе князем киевским быть, Олег, не обессудь! — возмутился Яроок.

— Зато князем всей руси[27]можно, говорю тебе! И ты лучше прими, как есть, это слово мое. А вместе с ней — русью — правителем и варягов, и словен, и веси с мерью да чудью разной синеокой… Супротив Великой Степи можно лишь Великим Лесом выстоять, но и лесу свой бер надобен. А Киев, так и быть, берлогою, то бишь стольным градом, сделаю посреди земель славянских. Будешь мне в том помощником?

— Высоко летаешь, князь! Я стар. Да и боги… — начал было Яроок.

— С ними я тоже как-нибудь договорюсь.

Верховный жрец аж задохнулся от наглости варяга. Он бы долго не справился с возмущением и изумлением, но три мощных удара в дверь вывели его из оцепенения.

— Что будет с Дирой? — поторопился спросить Яроок. — Ты ее мужа убил, тебе за неё ответ держать. Киев любит свою княгиню.

— Дирой? Это та, которая Ирина, что ли? Нет, три жены уже слишком много. Отпущу в монастырь, если козни плести не станет.

— Хвала богам, не выстроили ещё, не успели, — пробурчал жрец, касаясь оберегов на груди.

— Ну, так пусть хоть к булгарам, хоть к ромеям, — отозвался Олег, поднимаясь. — Нас зовут. Вперед иди, отче. А лампады пусть горят. Разговор не окончен.

— Несчастная она баба, — пояснил Яроок.

— Я не воюю с женщинами! — бросил князь в спину жрецу, и уже у самого выхода он громко спросил через дверь: — Гудмунд? Что там?

— Худое дело, Одд. Тут человека Сьельв прислал. Говорит, что жену Осколода порешили. Не наши. Свои. Киевские. И двух попов при ней, духовников, тоже, — ответил брат.

Яроок обернулся к Олегу, но натолкнулся на ответный взор невозможных кошачьих глаз.

— Ты же знал, вещий?

— Баба с возу, так и кобыле легче… — ответил Олег. — Видно, боги сами рассудили, жрец, что лучше, а что хуже.

— Бедная девочка! — пробормотал Яроок, прикрывая глаза. — Колесница Дажьбога выкатила на небеса.

Олег пригнулся и тоже шагнул наружу.

— Розмич! Поспеши в город. Скажешь Сьельву, чтобы сыскал любого священника. Хотя бы одного. Из тех, кто не удрал вслед за ромейским епископом. И чтобы волоса с его головы не упало. Пусть княгиню похоронит, как подобает ее вере.

Дворовых допросить, кто да что… К церкви тоже охрану. Пожгут — так пол-Киева сгорит за милую душу. Хлопот не оберешься.

— Неужто, князь, ты сохранишь за ними храм богопротивной веры? — изумился Яроок, заслышав слова приказа.

— Ломать — не строить. А жечь не дам. Ты же не внесешь туда кумиров своих?

— Вот ещё, разрази меня гром! — Старик заскрежетал зубами.

— Ну, так и пусть пока стоит.

— Дозволь хотя бы кресты с куполов поснимать.

— Это, пожалуй, верно. Но сначала пусть княгиню погребут. Сам же говорил, в Киеве ее шибко любили! Князь людьми приторговывал, но усопшая Ирина о том, видать, не догадывалась, — саркастически хмыкнул Олег. — Святая она баба, выходит. Ирина эта.

— Была, — бросил Яроок горько и смахнул непрошеную слезу.

Копыта глухо впечатываются в землю, лошади шагают размеренно и важно. Горожане провожают радостными взглядами, только некоторые глядят с тревогой. Оно и понятно — отряд слишком мал для войны, да и в полюдье дюжиной не пойдешь. Куда же тогда отправляются воины? Самые сметливые отметили направление, улыбки с лиц исчезли бесследно. На Юго-Востоке обитает самый коварный враг, самый злой.

Хазары и при Осколоде смирными не были, несмотря на богатую дань, кою собирал да выплачивал князь. Теперь и вовсе озвереют.

Когда Олег Новгородский выгнал хазаров из Киева, народ ликовал. Новый владыка, пусть сам иноземец, поступил по правде, как велит славянская гордость и обычай. Но радость быстро сменилась страхом. Сперва только самые умные шептали — хазары в долгу не останутся, обязательно вернутся, и тогда… После даже глупые и дураки поняли. Да, прошлого не воротишь, сделанного не отменишь.

Пусть у Олега сильные дружины, но что тех воев против хазарской силы? Хазары — дикари. Налетают стремительней урагана и жалости не знают. Да и гордость, пусть и дикарская, у них имеется. Киев будет наказан за дерзость, это ясно всем. Если стен крепостных степняку не взять — всю округу пожгут, все посады да слободы.

А отряд, что ныне покинул крепость, стало быть, в дозор. Глянуть — далеко ли хазарское войско, когда ждать неприятеля. Может, оттого воины такие злые? Ведь даже сквозь цокот копыт скрежетание зубов слышно.

Или то послы Олеговы? Неужто передумал — сам замириться со степняком решил?! Не сдюжил князь? И вновь пойдет, побежит, поскачет лихо по всей земле…

Едва покинули пределы Киева, Розмич припустил коня, догнал старшего дружинника:

— Я могу отпустить тебя на все четыре стороны, Добродей, сын плотника.

Добродей одарил говорившего недобрым взглядом. Усмехнулся, отметив, что одежды простого воина Осколодовой дружины превращают неумные слова Розмича в полную нелепицу. А Розмич словно угадал мысли, тут же выпятил грудь и напряг руки.

— Коли я решу уйти, твоего разрешения не спрошу, Розмич, сын пахаря, — бросил Добря княжеским тоном.

Роська проглотил обидные слова, только щеки под густой русой бородой заметно вспыхнули. И, словно пытаясь оправдаться, сказал:

— Мне до сих пор не верится, что ты решился предать Киев.

— А я не Киев предаю, — отозвался Добродей. — Я за правдой иду, за справедливостью. А вот ты — подлец самый настоящий… Когда придут хазары, первым, кого повесят, станет твой князек-новгородец, мурманин проклятый.

— За правдой? Не смеши меня, плотник!

Старший дружинник мог промолчать — спорить с глупым пахарем дело неблагодарное. Но все-таки ответил, больше для себя:

— Правда в том, что киевляне другого и не заслуживают. Осколод был хорошим князем. Диру любил беззаветно. Ради народа полянского наступал на собственную совесть и гордость. Думаешь, легко своих же славян в рабство отдавать? Думаешь, легко жертвовать малым во спасение многого?

— Это отговорки. Враки. Осколод мог дать бой хазарам! Киев-то он спасал, да окрестные племена гнобил за то спасение. Он ничем не лучше нашего Олега, твой Осколод.

Смех Добродея прокатился ужасающей волной. Кажется, даже деревья далекого леса содрогнулись, а степные травы так и вовсе затрепетали, прижались к земле.

— Ромейские жрецы рассказывали, — начал Добря, отсмеявшись, — будто у мурман есть бог лжи и обмана. Тот, который всегда рука об руку с их главным богом ходит. Вот уж не думал, что ты ему поклонился.