Суздальцев бродил по лесам, промокая насквозь, с хлюпающими башмаками. Грибы появлялись перед ним тогда, когда он вымаливал их у шелестящего дождем леса. Сыроежки, розовые, желтые, малиновые с загнутыми вверх краями, похожие на разноцветные блюдца, в которых блестела вода. Подберезовики, коричневые, с кожаными головами, с серыми губчатыми изнанками, пропитанными водой. Скользкие рыжики с зеленоватыми разводами и млечным, выступавшим из сломанных ножек соком. Лисички, милые, трогательные, разбегавшиеся веселыми стайками по черной опавшей хвое. И внезапно возникавший, царственный, богатырски плечистый, на маслянисто-белой ноге, со стеклянно-коричневой головой — боровик. Один господствовал на лесной поляне среди малиновых гераней и мелких лесных ромашек.

Однажды Суздальцев вышел на поляну, над которой стояло непреходящее дождевое облако. Шел мелкий, теплый дождь. Все притаилось, чуть слышно шелестело, дышало. Он вдруг увидел, как у самого башмака из мелкой травы смотрит народившийся белый гриб, глянцевитый, как открывшийся в земле глаз. Рядом, едва он шагнул, из земли смотрело на него другое, блестящее око. Еще через шаг — третье, четвертое… Казалось, в земле один за другим открываются глаза. Земля смотрит. Поляна живая, глазастая. Земля плодоносит, и повсюду среди низких папоротников и ржавой травы открываются глаза, смотрят на него со всех сторон, узнают его, радостно изумляются его появлению. Он снял башмаки и шел по поляне, боясь наступить на эти глаза. Не ломал грибы, чувствуя великую тайну плодоношения, которую ему открывала природа.

Был тихий, солнечный день. Суздальцев шел по лесной дороге, вдоль черной продавленной колеи. В длинных рытвинах была вода, темная, с легким золотым отблеском, какой бывает в карих глазах. На воде желтели упавшие с берез листки. В этих листках, в золотисто-темной глубине лесных луж притаилась осень. На кустах орешника обильно висели орехи, окруженные зелеными рубашками. Он вышел к опушке, вдоль которой тянулся проселок, уходил в поле, исчезал за бугром, из-за которого виднелись крыши близкой деревни. Петр двинулся по проселку, от деревни, краем леса, где высились желтые, сочные пижмы. В начале лета здесь стояли могучие, с колючими листьями чертополохи, пламенели их малиновые купы. Теперь пламя погасло, вместо него был дым пушистых семян. Из жесткой чаши, наполненной этим дымом, излетали легкие лучистые семена. Летели в солнечном воздухе, тихо и нежно светясь. Мимо его лица пролетело пернатое лучистое семечко, среди невесомых лучей темнело крохотное ядрышко. Он подумал, что если рассмотреть эту сердцевинку, то увидишь крохотный портрет отца.

Среди сухих теплых трав звенели кузнечики. Затихали, когда он приближался, и вновь принимались звенеть, словно летел невидимый гонец, передавал кому-то весть о его приближении.

Впереди послышалось мычанье, блеяние, раздался щелчок кнута. На него медленно выбредало стадо. Золотились, чернели крутые коровьи бока, вяло колыхались переполненные вымени, печально и послушно светились глаза. Стадо поравнялось с ним, окружило запахом теплых коровьих тел; на коровах сидели слепни, сонные, словно их укачала ходьба животных. Мягко стучали о землю овечьи копытца. Следом шел пастух, забросив на плечо рукоять кнута, волочил за собой длинный ременный хвост. Пастух был в продранном пиджаке, линялых штанах, с черным, загорелым, очень худым лицом. Засияли, посмотрели на Суздальцева голубые глаза.

Стадо прошло, а над дорогой все еще стоял его запах, пыль была в коровьих и овечьих следах, тянулся след от проскользнувшего в пыли кнута.

Петр шел с чудесной счастливой пустотой в душе, где не было сильных переживаний, благих предчувствий. Хотелось сделать шаг в сторону и лечь на теплую землю, среди белесых былинок. Слушать перезвоны кузнечиков, глядя, как над лесом кружится семья ястребов.

Он вдруг услышал легкое блеянье. В этом тихом, чуть дребезжащем звуке была нежность, требовательность, желание привлечь к себе внимание, робкий зов. Суздальцев стал озираться, и в стороне от дороги, в глубине куста увидел овечью голову, которая повернула к нему свой библейский лик. Смотрела мерцающими зеленоватыми глазами. Он подошел. Овца лежала под кустом, дышала круглыми, в мелких колечках боками. А рядом, прижавшись к ней, выглядывали два ягненка. Их крохотные нежные мордочки. Одинаковые розовые носы. Точеные, белого цвета копытца. Волнистая, из мельчайших завитков шерсть. Их наивные тихие, дивно мерцающие глаза. Все это испугало и радостно восхитило Суздальцева. Овца, в предчувствии родов, отстала от стада. Окотилась под ореховым кустом двумя ягнятами. Теперь, измученная, отдыхала, звала Суздальцева на помощь, умоляла, кротко и беззащитно смотрела.

Суздальцев боялся испугать ее неосторожным движением, слишком пристальным взглядом. Не знал, что делать. Стадо давно прошло, уже растеклось по деревенским дворам. Где-то, должно быть, хватились овцы, напустились на пастуха, кинулись искать. Но не было уверенности, что найдут. Овца со своими каракулевыми двойняшками могла остаться в лесу, оказаться беззащитной среди враждебного леса, из которого вдруг зло засверкают золотые волчьи лаза.

Знакомый егерь говорил, что волки иногда забегают в их леса из соседних глухих угодий. Мысль о волчьей стае, идущей из ночного леса на запах беззащитной добычи, подсказала ему, как поступить. Он нагнулся к кусту, вынул из заросли одного ягненка, послушно и доверчиво прильнувшего к нему. Затем второго. Взял их осторожно на руки, как младенцев. Ощущал их тепло, млечный запах. Видел близко от своего лица их нежные, полные доверия глаза. Пошел к проселку. Овца с трудом встала на ноги, засеменила следом, тихо блея. Так они и шли по дороге — Суздальцев, неся ягнят, и овца, устало семенившая следом, с печальным и нежным блеянием.

Он был исполнен нежности, обожания. Ягнята нуждались в его защите. Он спасал их робкие, народившиеся жизни, и ему было светло. Он шел, улыбаясь, среди солнечных берез, которые провожали его множеством внимательных глаз.

Показалась деревня. Улица в продолжение проселка, два ряда изб. Он увидел, как на околице кто-то стоит в цветастом платье — быть может, хозяйка, вышедшая на поиск овцы. Приблизился. Девушка стояла у края дороги, поставив в траве этюдник. Макала кисть в краску, делала мазок, взглядывала на деревню, пруд, ветлы. И снова — на приколотый к этюднику лист, где что-то пестрело, зеленело, голубело. Девушка подняла глаза на Суздальцева, увидела ягнят у него на руках, семенящую следом овцу. Должно быть, угадала его состояние, прочитала его нежность и обожание, и на ее смуглом лице с вишневыми глазищами и сочными, темно-малиновыми губами появилась улыбка. В этой улыбке приоткрылись белоснежные зубы. Высокую шею и сильную грудь не скрывал цветастый сарафан. И было в ней столько прелести, свежести, искреннего любопытства, что Суздальцев остановился и улыбнулся в ответ.

— Вот видите, усыновил двух младенцев. Наверное, я похож на мадонну. Но у той было одно дитя, а у меня сразу два.

— Действительно, в вас есть что библейское. Так, наверное, выглядели ветхозаветные пастухи.

— Увы, я не пастух и не волхв, и это не жертвенные агнцы. Мне нужно найти хозяев и передать им этих барашков. Вы не из Капустина?