— Да нет, я приехала из Москвы, на этюды. Нам дали задание привезти после летних каникул акварели с пейзажами. Вот я и выбрала наугад подходящее место. Но у меня ничего не выходит.

— Тогда пойдемте искать хозяев вместе. Берите одного ягненка.

— А этюдник?

— Пусть себе стоит. Мы к нему вернемся. Может, за то время, пока мы ищем хозяев, прилетит ангел и нарисует вам картину.

Все это они говорили весело, любуясь друг другом. Что-то угадывали, а угадав, боялись спугнуть. Это внезапное сближение и доверие, это внезапно набежавшее на них мгновение могло пронестись и исчезнуть. Но не проносилось, длилось. Ее большие вишневые глаза под темными бровями и чудесная открытая шея, и дышащая под сарафаном грудь были пленительны. Он отводил глаза, чтобы не испугать ее этим счастливым взглядом. И тогда видел зеленую, заросшую травой деревенскую улицу, избы, синий пруд и сады, в которых издалека чувствовалась тяжесть зрелых плодов.

— Я согласна, — сказала она, принимая к себе на руки одного из ягнят.

Так и шли в деревню, рядом, неся драгоценную живую ношу. Овца бежала следом. Суздальцеву казалось, что кто-то добрый, все разумеющий сделал так, чтобы они шли по дороге, и у них на руках белели нежной курчавой шерсткой ягнята.

Они зашли в крайний дом, и милая старушка с голубенькими веселыми глазками оглядела их и указала на дальний дом под зеленой крашеной крышей.

— Да вот, у Матвеевых ярочка должна была окотиться. Туда ступайте.

Их встретила у калитки сильная, с седой непокрытой головой женщина; ахнула, увидев ягнят.

— Бог ты мой, вот он, приплод-то! А мы хватились, нету Маруськи. Маруська, иди сюда, милая, — подзывала она овцу, которая тыкала носом в ее большую ладонь и оглядывалась на ягнят, словно хотела объяснить хозяйке все случившееся. — Да чего вы стоите, пойдемте в избу. У меня поллитра есть припасенная. Пойдемте, отметим.

Она стояла, крепкая, с большим носом, радостно сияющими глазами. Уже держала на руках ягнят. И Суздальцев вдруг подумал, что станет вспоминать эти минуты через всю прожитую жизнь, в глухой, дремотной старости. Эту деревенскую женщину с ягнятами, ее огород с яркими подсолнухами, квадратный, вырытый посреди деревни пруд и прелестную темноволосую девушку.

— Спасибо, уж мы пойдем.

— Так возьмите с собой бутылку.

— Нет уж, мы так, даром.

— Ну, помогай вам бог! Чтобы все у вас двоих было ладно.

И уже уносила ягнят куда-то за угол дома, где в огороде цвели подсолнухи.

Они возвращались туда, где был оставлен этюдник.

— Меня зовут Петр Суздальцев. А вас? — спросил он и подумал, что их знакомство происходит уже после того, как между ними случилось что-то очень милое, трогательное и значительное. Эти ягнята, которых они больше никогда не увидят, сочетали их своей нежностью, беззащитностью. — А как зовут вас?

— Ольга, — ответила она, и он мысленно повторил ее имя, которое оставило на губах ощущение чего-то округлого, звонкого, как кольцо, и он вслушивался в потаенный звон ее имени.

— Мы поступили с вами, как два добрых пастыря. Нам зачтется это доброе деяние.

— Вы ходите по лесам и долам и спасаете заблудших овец?

— Нет, я не священник. Я здешний лесник. Мое село там, за лесом. Я обходил мои угодья, и со мной случилось сразу два чуда. Сначала я нашел ягнят, а потом встретил вас. Кто-то очень благоволил ко мне и убедил вас поставить этюдник у меня на дороге.

— Вы говорите не так, как говорят деревенские жители и лесники. Я подумала, что вы школьный учитель.

— Я окончил Институт иностранных языков, восточное отделение. Мне предстояло писать диссертацию об иранской поэтике. Но я решил оставить Москву и уединиться в деревне.

— Как интересно! Вы хотите стать мудрецом? Научиться понимать язык птиц?

— И цветов, и трав, и, конечно, ягнят.

Она посмотрела на него своими вишневыми глазами, в которых на самой глубине дрожало золотистое солнце. Хотела понять, говорит ли он правду или разыгрывает ее. Рассмеяться ли ей или, удивившись, продолжать выспрашивать.

Они нашли стоящий у проселка этюдник. Незаконченная акварель уже высохла. На ней размыто синел пруд, и среди серых пятен домов зеленела улица.

— Ну вот, опять ничего не вышло. Пора мне укладывать краски и возвращаться обратно в Москву. Опять туда, через три деревни, к железной дороге. Мне надо идти, путь не ближний.

Она стала укладывать краски, сдвигать алюминиевые стойки треножника. Он вдруг испугался, что она уйдет туда, где за полем голубел лес и чуть белела старая колокольня, и они больше никогда не увидятся. И то хрупкое, тонкое и чудесное, что успело между ними возникнуть, растает и исчезнет. И они больше никогда не увидятся. И эти желтые пижмы у леса, ленивое стадо, и глядящие из куста умоляющие овечьи глаза, и запестревший вдруг впереди девичий сарафан — все это останется недосказанным, незавершенным. И еще одно мгновение жизни, таившее в себе чудесное будущее, оборвется без продолжения. Унесет с собой несостоявшееся чудо.

— Для чего вам идти так далеко? — сказал он, пугаясь, что опоздал, что мгновенье уже пролетело. — Пройдем через этот лес. Там мое село Красавино. Дорога, автобус. Сядете и доедете до станции.

— Ну, что ж, пойдем, — согласилась она. И он почувствовал, что мгновение, трепетавшее, как птица на ветке, готовая улететь, задержалось. И за этим мгновением последовало второе, третье, и их совместное время, совместно длящаяся жизнь продолжились.

Он принял от нее этюдник, повесил на плечо и шел, слушая, как позвякивают фарфоровые чашечки с красками. Она шла рядом, и на нее сквозь вершины сыпались серебристые зайчики света.

— Значит, вы поклоняетесь силам природы? Учитесь понимать ее вещий язык? Что же она успела вам рассказать?

— Да нет, я никакой не язычник, не пантеист. Я уехал из Москвы в деревню, чтобы начать писать мою книгу. Мне казалось, что у меня есть талант, появился замысел романа. Я оставил Москву, поселился в деревне, надеясь вдали от городской суеты написать мой роман.

— Как прекрасно. Вы писатель, я художница. Я могу написать ваш портрет. Когда вы станете знаменитым, прославитесь, станете длинноволосым седеющим мэтром, я выставлю ваш портрет. Петр Суздальцев в молодости. И часть вашей славы достанется мне.

— Да нет. Должно быть, мне так и не удастся написать мой роман. От моих романтических замыслов ничего не осталось. Со мной происходят странные вещи. Вместо красоты, божественных откровений, сказочных видений в меня врываются какие-то грозные жестокие силы. Образы какой-то жестокой войны, на которой я никогда не был, которая проходит в каких-то неизвестных мне странах. И будто бы я, уже не лесник, не деревенский философ, участвую в этой войне. Убиваю, сражаюсь, окружен людскими страданиями. Что это, я не знаю. Может, в меня вселилась чья-то другая жизнь? Мне дано подглядеть чью-то другую судьбу?