Я никогда так не говорил. Мне кажется, что Джоани посмеивается надо мной. Я поднимаю глаза и вижу Алекс. Ей не по себе. Скотти тоже. На лице у нее страх и смятение.

— Я прощаю тебя, — говорю я Джоани, и мне кажется, что она снова смеется.

Алекс обходит кровать и забирает у меня Скотти. Я держу за руку Джоани и смотрю на ее лицо. Она довольна. Я пытаюсь прочесть по нему, понять, что она хочет; мне тяжело видеть, как она довольна. Я наклоняюсь к самому ее лицу и говорю:

— Он не любил тебя. Я тебя люблю.

Почему выразить любовь так трудно, а разочарование легко? Я выхожу из палаты, не сказав дочерям ни слова. Стена слева стеклянная, и за ней виднеются темные очертания пальм и пустые парковые скамейки. Там огромное райское дерево; кажется, что его крона уходит в космос. В ветвях что-то блестит, но я не знаю, что это. Я подхожу к стоящим вдоль стены стульям и тяжело опускаюсь на один из них. Я закрываю глаза. Когда я их открываю, то вижу молодого человека, который что-то кладет на сиденье рядом со мной, потом идет дальше по коридору, на ходу раздавая свои бумажки всем встречным. Я беру листок, думая, что это рекламка большой распродажи или меню китайской закусочной. Вместо этого я вижу список похоронных услуг:

Стань частью кораллового рифа, когда уйдешь!

Люди алоха умирают в океане — пусть тебя увезут в каноэ и развеют над водой!

Пусть твой прах вознесется на земную орбиту!

Пусть твой прах взлетит на воздушном шаре и его развеют четыре ветра!

Погасни, как искра фейерверка!

Самая последняя фраза в этом списке заканчивается не восклицательным знаком. Там написано: «Пусть любимые люди смешают твой прах с землей, соберут в горшок и посадят в нем прекрасное деревце бонсай, которое проживет сотни лет, не требуя особого ухода».

В конце имя: Верн Эшбери. И номер телефона.

Я звоню, чтобы узнать расценки.

— Куда ты звонишь?

Я оборачиваюсь. Это Алекс. Она садится рядом.

— Сам не знаю, — отвечаю я. — Вот, дали рекламный проспект.

Я переворачиваю рекламку так, чтобы Алекс не прочла, и вновь закрываю глаза.

— Зачем ты это сделал? — говорит она. — Так нельзя, Скотти плачет. Она же еще ребенок!

— Она уже не ребенок.

— Сейчас она ребенок.

— Мне нужно домой, — говорю я и открываю глаза. — Я хочу поговорить с Сидом. У меня много дел.

— Зачем тебе Сид?

— Почему его выгнали из дома?

— У него спроси.

— Я спрашиваю у тебя.

— Не знаю. — отвечает она, и я ей верю.

— У нас нет на него времени, Алекс. Прости, что так говорю, но сейчас мне не до него. Скажи ему, чтобы оставил нас в покое и прекратил соваться в наши дела, черт бы его взял! Особенно теперь, когда тебе и так тяжело.

— Хорошо, — отвечает она. — Как скажешь.

Алекс протягивает руку и берет рекламный проспект. Я смотрю на нее, пока она читает.

— Верн Эшбери. Господи. Знаешь, мне нравится вариант с деревом. Очень трогательно.

— Да-да, — говорю я. — Кстати, что ты сказала Скотти? Она понимает, что происходит?

— Ей рука покоя не дает. Как увидела, что мама подняла руку, так решила, что ей теперь лучше.

— Ну и ладно, — говорю я.

— Нет, — говорит Алекс. — Не ладно. Тебе лучше с ней поговорить, папа. Ты все время на нее орешь. То она чего-то не знает, то не умеет себя вести, но ты пойми, она просто не понимает, что происходит. И знаешь, я больше не хочу заниматься ее воспитанием. Ей нужен ты, а не я.

С этими словами Алекс встает и уходит.

— Ты куда? — кричу я ей вслед.

Она не оборачивается, и я иду за ней, бросив рекламку со списком. Мы проходим мимо палаты знаменитости, которая кажется более одинокой, чем пустые палаты. Воздушные шарики сдулись, цветы в вазах поникли, в цветочной гирлянде, которую знаменитость повесил на ручку двери, видна белая бечевка.

В изножье его кровати стоит женщина.

— Поймите, я всего лишь волонтерка. — говорит она. — Я не имею права к вам прикасаться.

Алекс направляется к лифту напротив магазина подарков.

— Я тебя там нашел. — Я показываю на стойку с открытками.

Алекс на секунду задумывается, но, заметив открытки, кивает.

— Потрясающе, — бросает она. — Разве нет?

— Я купил их все и выбросил.

— Спасибо, — говорит она.

Я оглядываю коридор, надеясь увидеть Скотти, но ее нет. Она все еще в палате. Двери лифта открываются. Оттуда выходит человек, который тащит за собой свою капельницу. Мне хочется его поторопить, и я вспоминаю Сида — как он чувствовал себя виноватым за свое нетерпение, если вынужден был ждать, пусть даже и инвалида.

— Иди в машину, — говорю я Алекс. — Пойду поговорю со Скотти.

Я боюсь ее увидеть. Я знаю, что нужно извиниться, но она должна была это сделать. Должна была дотронуться до матери.

Подойдя к палате, я слышу голос Скотти:

— А знаешь, я очень меткая.

Я останавливаюсь у двери. Скотти говорит с матерью. Я отступаю назад, но уйти не могу. Я хочу посмотреть. Хочу знать, что она говорит. Скотти приникла к Джоани, положив руку матери так, будто та ее обнимает. Я ловлю себя на мысли, что Джоани жива На это почти невыносимо смотреть.

— Вон оно, на потолке, — говорит Скотти. — Самое красивое гнездышко. Такое золотистое, нежное и теплое.

Я смотрю на потолок. Да, там действительно что-то есть, только это не гнездышко. Это кусок банана, который прилип к потолку, когда мы со Скотти устроили соревнование. В эту игру мы когда-то играли с Джоани, теперь в нее играет моя дочь.

Скотти приподнимается на локте, склоняется к лицу матери и целует ее в губы, отстраняется, смотрит в лицо и опять целует. Целует снова и снова, и каждый поцелуй у нее нежный, целебный, и я вижу, что она все еще надеется. Я не мешаю. Пусть верит в волшебные сказки со счастливым концом, верит в то, что любовь способна вернуть человека к жизни. Пусть попытается. Я долго смотрю на нее. Я даже хочу, чтобы у нее получилось, но через некоторое время понимаю, что хватит. Пора войти. Пора назвать вещи своими именами. Пора сказать правду.

Я стучу в дверь:

— Скотти!

Она лежит под рукой матери ко мне спиной. Я присаживаюсь на край кровати и кладу руку ей на спину. Я чувствую ее дыхание.

— Скотти, — повторяю я.

— Что, папа? — говорит она, и я рассказываю ей все, что происходит сейчас и что произойдет завтра, и чувствую себя самым жестоким человеком на свете. Но я делаю то, что должен, как можно мягче, а когда умолкаю, мы долго сидим неподвижно.