Привыкание – корень всякого зла. Именно это привыкание имел в виду Блез Паскаль, когда писал о смерти души.

На письменном столе Фима обнаружил рекламку, возвещавшую о невероятных скидках в местном супермаркете. На обратной стороне листка Фима записал:

Привыкание – начало смерти. Привычки – пятая колонна.

Рутина – ложь.

Привыкание – обветшание – обнищание – оскудение.

Напоминание самому себе на завтра, на Субботу Хм, раз завтра Суббота, то, значит, сегодня пятница и пора поспешить за покупками, пока не закрылись магазины. Но ведь пятница – это его свободный день, не надо ехать на работу, так что торопиться некуда. И зачем ворочать мебель с утра пораньше? Лучше подождать, пока подоспеет подмога. Не горит. А сейчас уже можно обменяться парой-тройкой слов с Цви Кропоткиным, который уж наверняка завершил свой утренний ритуал бритья.

Как там телефон? Не улучшилось его состояние?

Фима приложил трубку к уху, несколько раз постучал пальцем по рычажку, ему даже послышался легкий шорох, но и только. Но он все же набрал номер Яэль. И заключил, что надо дождаться полного выздоровления аппарата, а его нетерпеливые попытки только замедляют процесс. Или, может, неисправен как раз аппарат Яэль? Не работает сеть во всем городе? Забастовка? Теракт? Саботаж сотрудников телефонной компании? Или нынешней ночью взорвали телефонную подстанцию? Подпольная ячейка правых экстремистов овладела всей системой связи страны? На нас обрушились сирийские ракеты? А то и Тед Тобиас всем своим весом навалился на телефонный аппарат, не позволяя Яэль поднять трубку? Фима преисполнился омерзения, но не к Теду, а к своей игре в слова. Он скомкал и швырнул в корзину рекламку о грандиозных скидках в супермаркете, с идиотскими сентенциями на обороте. Бумажный комок пролетел мимо, но Фима поленился вставать на карачки и лезть под стол. Какой смысл. Все равно вот-вот начнется здесь вселенский малярный хаос.

Он приготовил себе еще чашку чая, съел пару ломтей черного хлеба с вареньем, затем парой же таблеток угомонил поднявшую голову изжогу и отправился в туалет, преисполненный ненависти к собственному телу, не дающему ему покоя нескончаемыми потребностями, не позволяющему спокойно додумать до конца ни единой стоящей мысли. Несколько мгновений Фима стоял неподвижно, склонив голову, чуть приоткрыв рот, словно погруженный в глубокое раздумье, член его лежал в ладони. Несмотря на позывы мочевого пузыря, ему не удалось выжать из себя ни капли. И он прибегнул к своей привычной уловке: нажал рычажок и спустил воду, дабы низвергающийся водопад напомнил его вконец обленившемуся органу о долге. Но уловка и в самом деле была привычной, слишком привычной, так что орган и ухом не повел, явно намекая – не пора ли, приятель, придумать новую игру? С великой неохотой излил он слабое кап-кап-кап, словно делая Фиме особое одолжение. И как только затих сливной бачок, затих и орган. Мочевой пузырь ныл все сильнее. Фима легонько встряхнул свой член, а затем, рассердившись, яростно задергал им из стороны в сторону, но все без толку. И тогда он снова спустил воду, но пустой бачок исторг лишь презрительный глухой хрип, будто злорадствовал, будто солидаризировался с бунтом, поднятым телефонным аппаратом.

И все-таки Фима проявил настойчивость. Ни на шаг не отступил от унитаза. Объявил своему строптивцу войну до последнего патрона – мол, поглядим, кто первый сломается. Безвольный, мягкий кусочек плоти в его пальцах вдруг напомнил ему тельце ящерицы, не самое приятное существо с шершавой кожей, вынырнувшее из глубин эволюции и зачем-то прилепившееся к его телу. Через сто или двести лет наверняка любой человек сможет, если пожелает, заменить этот докучливый придаток на миниатюрный приборчик, который при легком прикосновении пальца в мгновение ока произведет дренаж излишней жидкости, скопившейся в теле. То абсурдное обстоятельство, в силу которого один и тот же орган исполняет и сексуальную функцию, и мочеиспускательную, вдруг показалось Фиме грубым и безвкусным – квинтэссенция вульгарного юмора, этакий пошлый анекдот из школьного туалета. Ведь это примерно такое же уродство, как если бы люди размножались, поплевывая друг другу в рот или сморкаясь в ухо партнеру.

Сливной бачок наконец наполнился. Фима вновь спустил воду и сумел-таки исторгнуть из себя прерывистую чахлую струйку, заглохшую, как только опорожнился сливной бачок. Гнев всколыхнулся в нем: как же непомерны усилия, которые он уже более тридцати лет предпринимает, чтобы ублажить капризы этого ящеренка, избалованного, эгоистичного, порочного, ненасытного, обратившего тебя в прислужника. И в ответ черная неблагодарность.

И, словно в последний раз выговаривая капризному мальчишке, Фима сказал:

– Ладно. У тебя есть ровно одна минута. Через шестьдесят секунд я прикрою эту лавочку и отправлюсь отсюда, и мне абсолютно все равно, что ты будешь страдать и ныть.

Похоже, угроза только распалила в ящеренке злонамеренность: он еще больше сморщился в пальцах Фимы, который твердо решил, что хватит с него политики уступок. Резким движением он застегнул молнию и с силой ударил по рычажку сливного бачка. А выходя из ванной, хлопнул дверью. Спустя пять минут хлопнул и дверью квартиры, промчался мимо почтового ящика, сумев побороть соблазн и не вытащить утреннюю газету, и целеустремленно зашагал в сторону торгового центра. Прежде всего он направится в банк и разберется с четырьмя проблемами – Фима перечислял их про себя всю дорогу, чтобы не забыть. Первая – снять наличные. Невозможно и далее ходить по городу без шекеля в кармане. Второе – расплатиться со всеми долгами: за телефон, воду и канализацию, за керосин для обогревателя, за газ и электричество. Третье – наконец-то выяснить состояние своего счета. Но, добравшись до газетной лавки, Фима начисто забыл, что же было четвертым пунктом его программы. Сколько ни напрягал память, так и не вспомнил. Зато, углядев свежий номер журнала “Политика”, немедля нырнул в лавку и минут пятнадцать листал журнал. Его потрясла статья Цви Кропоткина, утверждавшего, что нынче шансы на достижение мира стремятся к нулю и в обозримом будущем так все и останется. Нынче же необходимо встретиться с Цви и серьезно поговорить с ним по поводу пораженческих настроений, охвативших интеллигенцию. Это не то дурацкое, гнусное пораженчество, которое злобно приписывают нам наши противники из правого лагеря, а явление совсем иного толка, более глубокое и значительное, затронувшее самые сущностные аспекты нашего бытия.

Пробудившийся гнев принес и некоторую пользу: Фима выскочил из магазинчика и, отклонившись от намеченного маршрута, пересек пустырь, забежал в недостроенный дом и едва успел расстегнуть молнию, как мочевой пузырь опорожнился за считаные мгновения, ибо струя была стремительная и бурная. Фиме было плевать, что ботинки и обшлага брюк перепачканы строительной грязью, ибо чувствовал он себя победителем. Затем Фима продолжил свой путь, благополучно миновав отделение банка и даже не заметив его. Он с воодушевлением поглядывал на миндальные деревья, разом вдруг распустившиеся, не дождавшиеся весны, этого нового года всех деревьев. Впрочем, Фима не был уверен, что новый год деревьев еще не наступил, поскольку не помнил, как соотносятся даты светского календаря с датами еврейского религиозного. Да он и сегодняшнюю дату в соответствии с общепринятым юлианским календарем тоже не помнил. Но не сомневался, что живем мы в самом начале февраля и весна вот-вот расправит крылья.