Воистину, в эту минуту Фима ощущал всю тяжесть тьмы, нависшей над Иерусалимом. Тьма лежала на минаретах и куполах, на стенах и башнях, заполняла каменные дворы и древние рощи, обступала монастыри и оливы, мечети, пещеры, склепы, могилы царей да пророков истинных и ложных, клубилась в кривых переулочках, окутывала правительственные здания, развалины, ворота, стелилась по каменистым пустырям, по выгонам, заросшим терном, тьма укрывала злые умыслы, страсти и вожделения, безумные видения. Тьма была на земле и в небесах.

На юго-западе, поверх вершины горы, к склону которой лепилась деревня Эйн-Карем, ползли облака, словно невидимая рука задергивала занавес. Бывало, в детстве мать, переходя от окна к окну, задергивала шторы в доме с наступлением зимних сумерек. Однажды – ему было тогда три или четыре года – мама забыла задернуть занавеску в его комнате. Он проснулся и увидел, что снаружи глядит на него, не двигаясь, нечто смутное. Тонкая длинная фигура в ореоле бледного света. И вдруг исчезла. И вновь возникла. И растворилась опять. Он помнил, как в ужасе сел на постели и заплакал. Как пришла мама, склонилась над ним в своей ночной рубашке, от которой исходил тонкий запах духов, и она тоже была вся белая, нереальная, будто ее облизнула луна. Она обняла его и сказала, что за окном нет никого, что это был лишь сон. Потом тщательно задернула занавеси на окнах, укрыла его, поцеловала в лоб. И хотя плакать он уже перестал, она села к нему на кровать и принялась баюкать. Фима знал, даже сейчас знал, с абсолютной уверенностью, что увиденное не было сном. И мама знала это, но сказала ему неправду. И спустя пятьдесят лет он был убежден, что за окном кто-то был, кто-то чужой. И мать тоже его видела. Эта ложь ужаснее всех обманов, которые пережил он в своей жизни. Эта ложь похитила его брата-младенца и предопределила судьбу матери, эта ложь начертила и его собственную судьбу – быть и здесь, и не здесь. Тщетно искать то, что никогда не терял, и даже не знать, что же он потерял, что следует искать и где.

И даже если однажды найдет, как узнает он об этом?

А может, он уже нашел и выпустил из рук, слепцом двинулся дальше, продолжая искать?

Покружили журавли, и нет их.

Ветер отступил от оконных стекол. Воцарилась тишина. Без пятнадцати одиннадцать Фима принял решение, оделся, застегнул куртку до самого горла и вышел на улицу. Резкий холод мгновенно пробрался под куртку. Фима начал подниматься вверх по улице, к торговому центру, где находились телефоны-автоматы. Но и трубка автомата ответила гробовым молчанием. Быть может, во всей округе вышла из строя телефонная связь? Шпана поломала аппараты? Или весь Иерусалим снова отключили от внешнего мира? Фима осторожно повесил трубку на рычаг, пожал плечами и произнес про себя: “Молодец, дружочек”, потому как вспомнил, что жетона у него все равно нет.

Завтра он встанет пораньше и объяснится с возлюбленными.

Либо уедет отсюда.

Перешептывание мокрых крон, холод, безлюдье – все это было приятно Фиме. И он решил побродить, направился к склону, в сторону пустыря, что виден из его окна. У матери было странное обыкновение – дуть на любое кушанье, даже если оно давным-давно остыло, даже если это была заведомо холодная еда, как, например, салат. Когда она дула, губы складывались кружком, словно для поцелуя. Сердце Фимы сжалось, спустя сорок пять лет после смерти матери ему захотелось возвратить ей этот поцелуй. Перевернуть весь мир, но найти и вручить ей шерстяную голубую детскую шапочку с помпоном.

Дойдя до конца улицы, а значит, и до конца квартала, и до конца Иерусалима, Фима заметил, что вокруг что-то происходит, что сгущается вокруг некая прозрачность, некая невидимость заполняет мир. И зазвучал со всех сторон шелест тысяч мягких шажков. И лица его будто коснулись пальцы, которые вовсе и не были пальцами. Справившись с изумлением, Фима распознал, что воздух наполнен мельчайшими, едва видимыми снежинками. На Иерусалим ложился снег. И медленно таял, опустившись. Не было у него сил выбелить серый город.

Фима вернулся домой и начал рыться в корзине для бумаги под письменным столом, разыскивая телефонный счет, который он скомкал то ли вчера, то ли позавчера. Счет он не нашел, но извлек из корзины смятый лист газеты “Ха-Арец”, расправил его и взял с собою в постель. И читал Фима про новых лжепророков, пока не смежились его веки, и он уснул, уронив на лицо газету. Часам к двум снег утих. Темный Иерусалим стоял застывший и пустынный, будто несчастье уже случилось и все его жители вновь изгнаны.

Гад Эйтан явился на армейском джипе с пулеметом, укрепленным на капоте, явился затем, чтобы срочно доставить Фиму на встречу с президентом страны. Канцелярия президента находилась в самом центре Иерусалима, на территории Русского подворья, за зданием полиции, в небольшом подвальном помещении, прежде служившем синагогой. За письменным столом сидел британский офицер, надменный, в черном мундире, с кожаной портупеей. Он предложил Фиме подписать добровольное признание в убийстве собаки, превратившейся в женщину, чье тело, обернутое в простыню с черными пятнами крови, лежало у подножия Святого Ковчега – шкафа, в котором хранились свитки Торы. Фима попросил позволения взглянуть на лицо покойной. Следователь ухмыльнулся и спросил:

– Зачем? Не жаль будить ее? Это ведь Карла. Она жизнью своей рисковала ради тебя, перевела тебя на арийскую сторону, она столько раз спасала тебя, а ты выдал ее.

Когда Фима осмелился спросить, какое наказание ждет его, ответил ему министр обороны:

– Ну какой же ты болван. Да ведь преступление и есть наказание.

В половине седьмого утра он проснулся в панике, потому что в квартире над ним упал какой-то тяжелый предмет и тут же раздался крик женщины, короткий, не очень громкий, но исполненный отчаяния и ужаса, словно она увидела собственную смерть. Фима рванулся из постели, впрыгнул в брюки, выскочил на кухонный балкон, чтобы лучше слышать. Ни шороха не донеслось из квартиры этажом выше. Только невидимая птица вновь и вновь повторяла три мягкие нотки, вероятно считая, что Фима тугодум и с первого раза ее не понял. Не должен ли он поспешить наверх и выяснить, что же там стряслось? Предложить свою помощь? Спасать? Позвонить в полицию и в “скорую”? Но тут он вспомнил, что ему отключили телефон и тем самым освободили от обязанности вмешиваться. Кроме того, вполне возможно, что и удар, и крик случились в его сне, и он лишь вызовет замешательство и насмешки.

Вместо того чтобы вернуться в постель, он продолжал стоять в своей нижней рубахе с длинными рукавами на балконе, среди клеток, банок и ящиков – здесь прежде кишели пресмыкающиеся воспитанники Фимы с Дими. Теперь же пованивало кисловатым душком мокрых опилок, смешанных со скверной почерневших экскрементов, с гнилью огуречных корок, морковки, листьев капусты и салата-латука. С началом зимы Дими выпустил на волю и черепах, и насекомых, и гадов, которых они вдвоем с Фимой собрали в низине.

А где же ночной снег?