Заметил, что на эти слова Галина улыбнулась. Она вспомнила приезд Клюева в 1923 году.

— Да, да! Поеду. Он мой учитель! Вы ничего не понимаете, — горячился Есенин.

— Поезжайте, — ответила ему Галя.

К Есенину подбежал щенок Сережка, которого он когда-то купил и подарил Гале. Поэт стал его ласково поглаживать, потом решил поиграть с ним, продолжая разговор не то сам с собой, не то с жильцами комнаты. Аня Назарова не выдержала и после одной фразы сказала ему:

— А маленький Сережка умнее вас!

Этого Есенин стерпеть не мог, начал говорить Ане колкости, пытаясь разозлить ее. Затем остался ночевать. Утром, лежа в кровати, стал громко читать новые свои стихи. За чаем пытался всех рассмешить, но веселья не получалось.

18 октября Аня оказалась свидетелем очередного визита. Есенин был возбужден, как это бывает с ним, когда он немного выпьет. В хмельном состоянии любил выдумывать разные истории, не задумываясь, что это может доставлять неприятности людям, которые его любили и заботились о нем.

В этот день неожиданно решил позвонить писателю Пильняку. Быстро набрал номер и сообщил, что поэт Есенин умер. На том конце провода трубку сняла жена Пильняка, хорошо знавшая голос поэта. Она стала упрекать его за такие глупые шутки. Это не остановило Есенина. Позвонил сестре Анны Назаровой.

— Вы сестра Ани? — спросил он по телефону. — Вы знаете, умер Есенин, а она его очень любила. Теперь она бьется в истерике, и мы не знаем, что делать с ней.

— Это кто говорит? — перебила сестра. — Где Галя? Позовите ее.

— Галя? — переспросил Есенин. — Галя возится с ней, а я… я посторонний, тут, из квартиры. Вы приезжайте скорей или позвоните через пять минут Гале.

Повесил трубку и начал с хохотом ходить по комнате.

Сестра Назаровой приехала, поверив телефонному разговору. Увидела живого Есенина, обозлилась, стала от обиды плакать, затем всех обругала и уехала.

Есенин к этому отнесся спокойно, а через некоторое время серьезно сказал:

— Скучно уж очень мне. А знаете что, Аня, поедемте венчаться.

— Как венчаться?

— Да очень просто. Возьмем Галю, еще кого-нибудь свидетелем, поедем в Петровский парк и уговорим какого-нибудь попа нас обвенчать. Давайте?

— Зачем?

— Скучно мне, и это интересно, возьмем гармониста, устроим свадьбу.

Чтобы не перечить ему, Аня согласилась.

— Я позвоню Илье, — обрадовался Сергей, — получу деньги, заедем за вами в редакцию и поедем. Хорошо?!

Аня ушла на работу, поверив, что Есенин исполнит свой замысел.

Но в Госиздате поэта встретила Софья Толстая и увела домой.

Иногда на квартире Бениславской Есенин встречался с друзьями. В конце октября он повидался с писателями Леонидом Леоновым и Иваном Вольновым. Первым пришел Вольнов. Стали обсуждать возможности издания произведений крестьянских поэтов и прозаиков. Разговор был прерван приходом Леонова. Есенин быстро выбежал из комнаты, держа в руках надломленную гитару. Перед этим он услышал, что гость поинтересовался у Галины его здоровьем. С досадой выкрикнул:

— А вы, вы как меня чувствуете!

Раздраженно рванул струны гитары, затем стал по ним бить грифом, как кнутовищем. Леонид Леонов позже рассказывал: «Было жутко: будто он хлестал вокруг себя пучком оголенных нервов, в слепой сосредоточенности ожидая, то ли болью, то ли звуком отзовутся мелькающие струны».

Затем поэт успокоился, разговор перешел в деловое русло.

Перед отъездом в Ленинград 2 ноября 1925 г. С. Есенин позвонил Галине. В 8 часов вечера она по телефону услышала знакомый голос:

— Галя, приезжайте на Николаевский вокзал.

— Зачем?

— Я уезжаю.

— Уезжаете? Куда?

— Ну это… Приезжайте. Соня приедет.

— Знаете, я не люблю таких проводов.

— Мне нужно многое сказать вам.

— Можно было заехать ко мне.

— Ах… Ну, тогда всего вам хорошего.

— Вы сердитесь? Не сердитесь, когда-нибудь вы поймете.

— Ничего. Вы поймете тоже. Всего хорошего.

— Всего хорошего.

Ни он, ни она не знали, что в дальнейшем им уже не придется разговаривать друг с другом.

16 ноября 1925 года Галина Бениславская вновь обратилась к своему «Дневнику». Она стремилась перенести быстрее свои мрачные мысли на бумагу, надеясь тем самым облегчить свои душевные страдания. Писала в возбужденном состоянии:

«Никак не могу разобраться, может, на бумаге легче будет. В чем дело? Отчего такая дикая тоска и такая безвыходная апатия ко всему? Потому ли, что я безумно устала, бесконечно устала? Или что нет со мной Сергея? Или потому, что потеряла того, прежнего Сергея, которого любила и в которого верила, для которого ничего было не жаль? Первое — устала, и нет сил начинать жизнь заново. Именно — начинать. Если начну — тогда уже не страшно. Я себя знаю. Чего захочу — добьюсь. Но вдобавок не знаю, чего захочу. Ведь с главным капиталом — с моей беззаветностью, с моим бескорыстием, я оказалась банкротом. Я думала, что может дать радость. Оказалось, лишь сожаление о напрасно растраченных силах и сознание, что это никому не нужно было, раз на это так наплевали, тем более, что не знаю, стоил ли Сергей того богатства, которое я так безрассудно затратила. Ведь с тем зарядом, который был во мне, я без всяких усилий получала от жизни больше, чем хотела».

Бениславская прочитала только что написанное, немного подумала и продолжила разговор сама с собой: «Сколько же я могла получить и одновременно с этим дать другим, если бы не отдала почти до последней капли все для Сергея. Ведь все мне давалось легко, без тяжелых и упорных раздумий о том, как бы добиться. А Сергею вряд ли нужна была я. Я думала, ему, правда, нужен настоящий друг, человек, а не собутыльник. Человек, который для себя ничего не должен требовать от Сергея (в материальном плане, конечно). Думала, что Сергей умеет ценить и дорожить этим. И никогда не предполагала, что благодаря этому Сергей перестанет считаться со мной и ноги на стол положит. Думала, для него есть вещи ценнее ночлега, вина и гонорара. А теперь усомнилась. Трезвый он не заходит, забывает. Напьется — сейчас же 58–36, с ночевкой. В чем дело? Или у пьяного прорывается и ему хочется видеть меня, а трезвому не хватает смелости? Или оттого, что Толстая противна, у пьяного нет сил ехать к ней, а ночевать где-нибудь надо? Верней всего, даже не задумывался над этим. Не хочется к Толстой, ну а сюда так просто, как домой, привык, что я не ругаю пьяного и т. д. Была бы комната, поехал бы туда. А о том, чтобы считаться со мной, — он просто не задумывался. А я сейчас никак не могу переварить такие штуки. Ведь, в конце концов, я не хуже его. Вернее, даже лучше. И если раньше я думала, что даю ему то ценное, что есть во мне, и потому была кроткой и снисходительной, то сейчас я дорожу своим спокойствием больше, чем его. То, что было, было не потому, что он известный поэт, талант и т. п. Главное было в нем как в личности — я думала, что он хороший (в моем понимании этого слова). Но жизнь показала, что ни одного «за» нет и, наоборот, тысячи «против» этого. Иногда я думаю, что он мещанин и карьерист, причем удача у него так тесно переплелась с неудачей, что сразу не разберешь, насколько он неудачлив. Строил себе красивую фигуру (по Пушкину), и все вышло так убийственно некрасиво — хулиганство и озорство вылились в безобразные, скотские скандалы, за которыми следует трусливое ходатайство о заступничестве к Луначарскому (а два года назад Сергей ему не подал руки), белая горячка и т. п.».