– У вас эмблема на петличке перевернулась, – точно и не услышал его бывший белогвардеец. – В старой армии считалось – плохая примета… К неприятностям это…

В эту минуту внешнее сходство Абакумова с Овчинниковым показалось особенно сильным и явным.

В тот день вернувшаяся из академии Ангелина застыла на пороге в смятении, быстро превращавшемся в негодование. Никакая осведомлённость, ни сам здравый смысл в тот момент не могли сравниться и справиться с ревностью, в одно мгновение овладевшей молодой женой при виде своего супруга, находившегося в квартире с незнакомой ей девушкой. В другой ситуации Суровцев, наверное, пошутил бы. Но и ему было тогда не до шуток…

– Знакомьтесь, – сдавленно промолвил он, – Ангелина. Моя жена. А это дочь моей Аси – Мария.

И произошло то, чего никто из них не ожидал друг от друга и сам от себя. Ангелина стремительно подошла к Марии. Порывисто обняла её. Ладони рук Марии встретились на спине Ангелины. Молодые женщины беззвучно плакали, не разрывая объятий, и слёзы их стали общими слезами на щеках друг у друга. Рано поседевшие волосы только добавляли родства и сходства. Суровцев подошёл к ним и обхватил обеих руками. Слёз у него не было, и только горький ком рос и рос в горле, пока не вынудил его хватать ртом воздух.

1937 год. Июнь – декабрь. Воронеж, Томск

Если бы кто-нибудь услышал разговор Суровцева и Соткина, происходивший три года тому назад на берегу сибирской реки Томи, то теперь он мог бы упрекнуть двух собеседников в глупости и в отсутствии всякой прозорливости и дальновидности.

Первые месяцы тридцать седьмого года внешне были пронизаны энтузиазмом населения, ожиданием перемен к лучшему, надеждами и верой в то, что тяжёлые времена наконец-то заканчиваются. Ничего не предвещало новых больших потрясений и не омрачало трудовые будни.

Год двадцатилетия октябрьского переворота, лучистый от улыбок молодёжи, рокочущий громом прокатных станов, сопровождаемый рокотом первых советских тракторов и гулом беспосадочных перелётов отечественных авиаторов стал окончательно и официально называться годом двадцатилетия Великой Октябрьской социалистической революции. Хотя знаки грядущих, как говорят сейчас, «разборок» были налицо…

Пятого апреля отстранили от должности и арестовали наркома НКВД СССР Генриха Ягоду. Чтобы уже пятнадцатого марта осудить и расстрелять. Наверное, ни у кого в стране, кроме родных и близких этого человека, даже не нашлось слов сожаления и сочувствия применительно к бессрочной и бесславной его кончине. Скорее, наоборот, её тоже восприняли как перемену к лучшему.

Одиннадцатого июня в Москве состоялся, и в тот же день завершился, «судебный процесс антисоветской троцкистской военной организации», руководителем которой оказался один из пяти первых советских маршалов М.Н. Тухачевский. Вместе с «красным Бонапартом» по делу прошли командармы первого ранга И.Э. Якир, И.П. Уборевич. Военачальники рангами ниже: Р.П. Эйдеман, А.И. Корк, Б.П. Фельдман, В.П. Примаков и В.П. Путна.

Большинство населения страны и это событие не посчитало чем-то из ряда вон выходящим и выдающимся. Крестьянство, пережившее раскулачивание, натерпевшееся за двадцать лет советской власти бесчисленное множество издевательств и унижений, лишений и страхов, голода и холода, мора и глада, точно потеряло способность чему-то ещё удивляться. Пролетариат, заново формирующийся из этого крестьянства, благодарный власти даже за малейшее улучшение уровня своей жизни, «целиком и полностью поддерживал линию партии»…

Суды и приговоры не отменили энтузиазма, ожидания перемен, надежд на улучшение жизни. И уж кому совсем не было дела до только что репрессированных, так это заключённым советских тюрем и лагерей. Им хватало своих забот и хлопот… В самом же факте заговора военных мало кто сомневался. В том числе и Суровцев. «Так, действительно, судят только заговорщиков. Быстро, решительно и беспощадно», – сделал свой вывод бывший генерал.

Настоящий ужас, близкий к панике, смертные приговоры ещё вчера уважаемым и влиятельным людям, героям Гражданской войны, вызвали в рядах новой советской элиты. А ведь не так давно наслаждались яркостью поэтических образов Эдуарда Багрицкого, когда дело касалось «бывших»:

Их нежные кости сосала грязь.

Над ними захлопывались рвы.

И подпись на приговоре вилась

Струей из простреленной головы…

О мать революция! Не легка

Трехгранная откровенность штыка.

Разве мог Суровцев когда-нибудь даже подумать, что ему придётся следить за другом детства и юности! Следить с жесткой и прагматичной целью, чтобы выяснить, насколько серьёзен за ним надзор со стороны чекистов или милиции.

Деревянные ворота во двор двухэтажного дома с кирпичным цокольным этажом, где снимал жильё бывший генерал Пепеляев, были распахнуты. Сергей Георгиевич мог беспрепятственно наблюдать, как Анатолий Николаевич сначала спускался по ступеням крутого крыльца, затем шёл через неопрятный, замусоренный двор.

Сердце с болью сжалось, когда он увидел Анатоля ближе. Нельзя было сказать, что друг изменился до неузнаваемости, но двенадцать лет тюрьмы не прошли для него бесследно. Если раньше Анатолия, казалось, распирало от силы и энергии, то теперь в облике белого полководца доминировала сдержанность. Мускулистая фигура его точно сдулась, и армейская выцветшая, перетянутая нешироким ремнём гимнастёрка, в которую он был облачён, сидела на нём чуть мешковато.

Прежде чем Анатоль надел на голову измятую фуражку, Суровцев успел разглядеть, что подстрижен тот, мало того что очень коротко, но и крайне неаккуратно. Поседевшие виски топорщились в стороны. Седеющие жёсткие усы его напоминали щёточку для чистки медных предметов.

Выйдя на улицу, Пепеляев, и правда, точно проверил, не следят ли за ним. Щурясь от яркого утреннего солнца, поочерёдно поглядел в одну и в другую стороны от дома. Бросил взгляд на не чищенные несколько дней сапоги и тронулся в путь. Казалось, и глаза у него тоже потускнели. Фуражка, которую он с кадетских лет носил чуть ли не на затылке, за что постоянно получал нарекания от начальства, носилась теперь тоже совершенно другим образом. Козырек был надвинут на самый нос.

Прежняя офицерская выправка, впрочем, никуда не делась. Шагал Анатолий Николаевич уверенно, совсем не сутулился, несмотря на несчастья и невзгоды, обрушившиеся на его голову за последнее время. Разве что разворот плеч стал менее крут, тогда как раньше сильная, бойцовская грудь точно разводила плечи в стороны и даже чуть назад. Несуразный узелок в его руке, вероятно с обедом, дополнял его нынешний облик.

Распорядок дня Пепеляева, надо полагать, не отличался разнообразием и в другие дни. В половине восьмого он зашёл в районный отдел милиции и почти сразу же вышел. «Отметился», – понял Суровцев. В восемь часов утра Анатоль приступил к работе в столярной мастерской при конном парке Воронежского торга. Здесь в буквальном смысле слова готовили к зиме сани. Всё подворье было уставлено новыми и старыми, отремонтированными и ждущими ремонта розвальнями. Через дыры в заборе производственная территория хорошо просматривалась.