В Александрии, в храме Сераписа, увековеченном в четвертом веке Аммианом Марцеллином как «прекрасный настолько, что слова могут только принизить его великолепие»[238], Веспасиан испросил совета жрецов для самого критического момента своей жизни. Его не интересовала красота храма. Он снова и снова приносил жертвы, в то время как в его ушах звучали приветственные крики. Воздух насытили запахи крови, дыма и обгорелых останков — сожженной плоти, опаленной шерсти, — и Веспасиана посетило видение: вольноотпущенник Басилид на вытянутых руках подносит священные ветки, лепешки и венки, хотя Басилид в то время был физически немощен. Как и все вторжения в сферу сверхъестественного в историографии Веспасиана, это, конечно, было знамением. И вскоре пришли донесения о смерти Вителлия.

Как получилось, что эта революция, не имевшая конституционных прецедентов, обрела «счастливый» конец, который Дион Кассий оценивает в пятьдесят тысяч жизней? Разумеется, мы вряд ли когда-нибудь об этом узнаем наверняка. У победителей есть привычка заметать следы и заново переписывать историю. То же самое относится к Флавиям. Одно объяснение лежит в приведенной Светонием мешанине знаков и символов (добрых предзнаменований для Веспасиана и пророчеств неизбежной гибели Вителлия). Оно служило собственным толкованием Веспасиана, как свидетельствуют ранние выпуски монет, отмечающие счастливую судьбу императора. Несмотря на показную уступчивую скромность, десятый принцепс Рима крайне скрупулезен. Он оглашал содержание своих снов и знамений и в повседневной валюте римских таверн и рынков подчеркивал их небесное происхождение. Кроме того, Светоний (как и Тацит) выдвигает на первый план роль легионов, дружно поддержавших «нового человека» из Иудеи, — солдатни, счастливой знанием того, что спустя столетие после Акции выбор императора снова находился у нее в руках. Оба предположения оставляют пробелы и вызывают вопросы. Каким бы убедительным для римского склада ума ни казался сон Нерона (будто бы ему приказано свыше взять из храма священную колесницу Юпитера Благого и Величайшего и доставить ее в дом Веспасиана), видение обреченного человека, которое было оглашено во время его бесчестья и сохранено в письменных источниках преемников, не вызывает слепого доверия. Пропаганда Флавиев в таком виде, как она представлена в «Жизни двенадцати цезарей», почти не принимает во внимание самого Веспасиана. До своего восшествия на трон он является магнитом для предзнаменований, олицетворением физических качеств римской мужественности и образцом скромности, отличающимся от рядового гражданина только воинскими умениями. Мы видим его достоинства и недостатки через призму предстоящей славы.

Насколько же отличается он от своего подельника по преступлению, Гая Лициния Муциана, и сыновей, Тита и Домициана. Сыновья унаследуют его императорское звание: Тит, как и он сам, станет образцом «хорошего» правителя; Домициан будет примером всего позорного и бесчестного, жертвой античного пристрастия к резким контрастам. Пока же оба молодых человека временами демонстрировали вспышки эгоизма и самодовольства, противоречащих описанному нами портрету своего отца. Их лояльность хрупкая и непостоянная, она меняется в зависимости от их желания и замыслов. Ни один из сыновей не обладает военным талантом Веспасиана, хотя Тит получил опыт ведения войны в Британии и Германии и близится победа в Иудее. На этом этапе не подчиненные воле желания влекут их к многообразным порокам, но не исключено, что это можно отнести к злословию историка. Взгляды на жизнь Веспасиана во власти раскроются как явно династические. Его надежды сосредоточатся на сыновьях, провозглашенных, как и наследники Августа, «вождями молодежи». Забота о себе и интересах Флавиев станет характерной чертой как его собственного принципата, так и Тита: в правление Веспасиана в поддержку семьи будут задействованы сенаторские должности, имперские титулы и нумизматические эксперименты. В борьбе за власть вклад Тита и Домициана был меньше, чем усилия Муциана, Тиберия Юлия Александра (тот самый иудейский префект Египта всаднического сословия, который позже служил рядом с Титом в Иудее) и неожиданная поддержка командующего паннонскими легионами, человека с сомнительной славой, Марка Антония Прима.

Светоний преуменьшает важность роли Муциана. Он не способен примирить свою теорию знамений и предсказаний с несостоятельным утверждением последнего, что именно он в одиночку сделал Веспасиана императором. Бывший консул при Нероне и барственный наместник Сирии, который в юности потратил целое состояние, чтобы получить высокую должность, а затем по неизвестной причине впал в немилость при Клавдии, приобретает более яркие черты в «Истории» Тацита. В ней Муциан представлен как пример противоречий, в той же степени носитель риторических способностей автора, как и достоверный биографический портрет: плохой и хороший, заносчивый и учтивый, энергичный и эгоистичный — сочетание красноречивых полярностей. Это вульгарная, имеющая сомнительную репутацию фигура, чья расточительность и высокомерие — темная сторона величия Юлиев-Клавдиев — дисгармонируют в новом царствовании умеренности. При дворе у него — многочисленные мальчики на содержании. Но частная жизнь Муциана не влияет на его положение. Он кажется абсолютным образцом главного римского военачальника. Известный своим великолепием, богатством и тем индивидуальным величием, формирующим авторитет, который римляне связывают с дигнитас, он, кроме всего прочего, обладал даром придавать блеск своим словам и делам. Кажется, что именно он станет императором. Для Муциана, как и для всякого принца, не характерны покорность и качества, отличающие верноподданных граждан. Вплоть до вмешательства Тита (чье обаяние и привлекательная внешность способствовали возобновлению дружеских отношений между соседними наместниками) он относится к Веспасиану с ревнивым презрением и даже враждебностью, не желая признавать равенство ни по должности, ни в личных отношениях. Такое высокомерие является прерогативой высокорожденности, оно никогда полностью не переходит в дружелюбие. По прошествии времени Муциан откажется относиться к императору Веспасиану с соответствующей почтительностью. Возможно, у него не было ни желания, ни должных качеств, чтобы принять подобное нарушение естественного порядка вещей. Достаточно того, что, учитывая свою бездетность и возраст, он отказывается от личных надежд на пурпур.

Писатель и историк Муциан составил естественную историю Востока. Плиний Старший упоминает о том, что она богата сообщениями о чудесных событиях. Этих двух людей, сильно отличающихся происхождением и взглядами на жизнь, объединяет римская вера в сверхъестественный характер природных явлений. Если оставить в стороне литературные опыты, то вклад Муциана состоял в поддержке Веспасиана размещенными в Сирии тремя римскими легионами. Но он не подчинял Флавиев своей воле подобно Свенгали. Не был он и Меценатом Веспасиана, если не считать отвратительных сексуальных наклонностей. Помощь наместника Сирии имела прагматическую основу, это было продуманное тактическое решение. (Если доверять Тациту, Муциан добивался не справедливости либо истины, а возможности пополнить кошелек, поэтому он мог просто лелеять надежду на возможность влиять на будущего императора Рима с пользой для себя.) Каковы бы ни были его мотивы, сирийские легионы удвоили численность армии, находившейся в распоряжении Веспасиана.