В середине июля 69 года эти самые войска провозгласили Веспасиана императором. В начале июля, как нам известно, это уже произошло в Египте и собственной провинции Веспасиана, Иудее. Вителлий пробыл правителем Рима всего три месяца. На военном совете Муциан выбрал для себя роль завоевателя Рима, выступив в долгий путь на запад во главе своего Шестого легиона и тринадцати тысяч ветеранов.[239] Веспасиан направился в Египет. В Александрии, где его прибытие вызвало разлив Нила, и в Пелузии, пограничной крепости на восточном берегу этой реки, он намеревался закрыть подвоз зерна в Италию и голодом принудить к сдаче вителлианский Рим. Об этом плане его брат Сабин, вновь назначенный Отоном на должность префекта города, был уже извещен. Братья являлись соучастниками, несмотря на очень спорную природу недавней «помощи» Сабина в вопросе финансовых дел Веспасиана. Случилось так, что осуществления плана не понадобилось.

Мы не знаем, доложили ли несчастному Отону о знамении накануне битвы при Бедриаке, которое записал Светоний. На глазах у собравшихся войск сразились в воздухе два орла, и когда один уже был побежден, со стороны восходящего солнца — то есть со стороны Египта, Сирии и Иудеи — прилетел третий и прогнал победителя. Для самоубийства Отона были более конкретные неотложные причины. Но на солдат произвел впечатление явный символизм произошедшего.

Среди них был командующий дунайскими легионами, Марк Антоний Прим. Антоний, опозоренный и осужденный за подделку завещания во время правления Нерона, в свои пятьдесят лет был неугомонным авантюристом, нашедшим свое призвание на театре военных действий. Он заявил о поддержке Веспасиана эффектным шагом, который свел к нулю предложенный поход Муциана на столицу и войну Веспасиана на истощение. В октябре без чьего-либо разрешения Антоний дал бой войскам Вителлия при Кремоне в сердце Италии. Он нанес им сокрушительное поражение. Сражение при Кремоне было таким яростным и беспощадным, что, по свидетельству Тацита, город был уничтожен 286 лет спустя после его основания. Затем гордый победой, но не насытившийся Антоний повел армию на юг к Риму. Там, войдя в город через спокойный северо-восточный район, он снова разбил силы Вителлия. Это были дни Сатурналий, поэтому в общей праздничной атмосфере легко зародилось то, что быстро переросло в полномасштабные массовые бесчинства на окружающих улицах, — кровавый спектакль, за которым, согласно Тациту, наблюдала кричащая, аплодировавшая толпа римлян, как если бы сражение за власть в империи было простым боем гладиаторов. Верх взяли сторонники Веспасиана. В этом случае ни Веспасиан, ни Светоний не обращаются за помощью к предзнаменованиям, чтобы переложить на кого-то вину за случившееся.

Разумеется, годом позже Веспасиан питал большие надежды на свое прибытие в Рим. В Иудее он обратился к оракулу бога Кармела, который пообещал, что все его желания и замыслы сбудутся, даже самые смелые. Это был недвусмысленный ответ, возможно, даже опасный карт-бланш. Веспасиан, как всегда, ответственно подошел к данному разрешению на беспрепятственные действия. Он принял консульство совместно с Титом, дал должность консула-суффекта Муциану и предусмотрительно взялся за неотложные дела.

Казалось, что с самого начала он задался целью создать о себе хорошее мнение, которое последующие поколения продолжат укреплять. «Во все время своего правления ни о чем он так не заботился, как о том, чтобы вернуть дрогнувшему и поколебленному государству устойчивость, а потом и блеск», — пишет Светоний. Надеялся ли он доказать законность своего правления избытком заботы об интересах общества? Было ли правомерное поведение самым верным средством самосохранения, новым зданием на улицах Рима, такой же метафорой восстановления порядка, как и пересмотр членства в сенате, который он осуществил после возрождения цензорства в 73 году? Античный автор, обычно бесстрастный, близок к панегирику. По правде говоря, «новый человек» на вершине власти был готов предпринять едва ли не любые шаги, чтобы упрочить свое положение, не желая повторить быстрое падение Гальбы, Отона и Вителлия (что вполне понятно), а также укрепить «дрогнувшее» государство.

Новая власть нуждалась в сторонниках. Переживший унижение в Гадрумете Веспасиан без подсказки Ювенала понимал, что простой народ Рима, слишком бедный, чтобы разбираться в политике, будет приветствовать любого, кто даст ему хлеба и зрелищ. Прельстить римских сенаторов было труднее. Они так же легко могли чтить память приветливого высокорожденного Вителлия, как и Веспасиана, популярного в армии и заслужившего репутацию честного человека во время наместничества в Африке. На улицах Рима Веспасиан поощрял веселое шутовство. Он сам с удовольствием отпускал вызывавшие смех грубые мужские шутки — нередко на свой счет. В стенах дворца он развлекал непрерывный поток сенаторов и сам принимал приглашения на званые обеды. Веспасиан перенес резиденцию принцепса с Палатинского холма — орлиного гнезда Юлиев-Клавдиев — в Сады Саллюстия, завещанные Тиберию Саллюстием Криспом в 20 г. н. э. Здесь его двери были открыты для любого посетителя. Такой порядок напоминал сенаторскую практику времен Республики. Лейтмотивом пропагандистского наступления Флавиев была открытость и доступность. В то же время Веспасиан строго контролировал назначения на основные государственные должности, игнорируя представителей знатных родов в пользу тех, кто демонстрировал преданность и дружбу лично ему (необоснованная политика с его стороны). В 71 году, например, он, возможно, назначил Тиберия Юлия Александра сопрефектом преторианской гвардии вместе с Титом.[240] Сам он делил консульство с Титом семь раз (в 70,72, 74, 75, 76, 77 и 79 годах), используя эту должность в личных и династических целях. Политика семейственности проводилась Веспасианом намеренно и была больше чем простой мерой безопасности. Возрождение цензорства в 73 году позволило ему пересмотреть состав сената и заполнить вакансии собственными кандидатурами — шестьюдесятью девятью сенаторами, в том числе римлянами, италиками и провинциалами.[241] Светоний принимает то, что вполне могло быть своекорыстием, за крестовый поход за моральными ценностями, поскольку критерием Веспасиана для сенаторского звания служили заслуги, достоинство и высокая репутация. Эпоха первого Флавия напоминала времена Республики: высшие государственные магистратуры были средством получения личного авторитета или аукторитас, что городской буржуа Веспасиан не мог считать само собой разумеющимся.

Рим, в котором оказался Веспасиан, восторженно принятый после разграбления Флавиями Иерусалима, был частично очищен. Смертоносный кошмар, последовавший после завоевания Антония, развеялся. За ужасной гибелью Вителлия, отвратительным примером массовой злобы и бесчинства толпы, последовали безумные жестокости Флавиевых солдат и даже гражданских лиц: мародерство, массовая резня и неистовая жажда крови. До прибытия Антония в город предприимчивый брат Веспасиана, Сабин, погиб в пожаре храма Юпитера Капитолийского[242], когда порядок уступил место хаосу. Домициан (оставленный в Риме, пока шла Иудейская военная кампания), более удачливый, чем дядя, смог сбежать. Позже Домициан будет с радостью вспоминать это событие, как если бы, подобно знамениям Веспасиана, это бегство наделило его полубожественностью. Со временем он построит храм на месте своего спасения. В нем он поставил статую собственной фигуры, которую возносит Юпитер Охранитель. Портретные изображения в императорском Риме никогда не были нейтральными: тот факт, что Домициан представил себя в образе человека, бережно поддерживаемого богом, является тщеславным жестом, противоречащим сдержанности Флавиев, не говоря уже о способности Веспасиана посмеяться над собой. Пока на римских улицах царил страх, выживший Домициан, спасшийся благодаря вмешательству Юпитера Охранителя или каким-либо другим образом, наслаждался свободой на оргии пиров. Инфантильный, упрямый, испытывающий головокружение от неожиданно открывшейся перспективы, он принял солдатское провозглашение цезарем как представитель отца. Но он не был цезарем, «…законы не соблюдались, принцепс находился вдали от Рима», — пишет Тацит. Интеграция чудесного спасения Домициана из пожара и от рук вителлианцев в повествовании Флавиев временно останется незаконченной. Позднее это спасение станет краеугольным камнем личной мифологии этого несчастного императора.