Вставая с лавки, где ему кинули ворох тряпья, он едва не угодил ногой в отхожую лохань.

– Принц!

– С чего взяла, дуреха?

– Мне бабушка рассказывала!

– Про меня?

– Про принца. На ихнее королевство напали враги, всех ножами убили… А принц сбежал. Он потом долго ски… ска… скотался?

– Скитался?

Слово было из благородных. Краш знал его от отца, в молодости служившего телохранителем у лорда Плимута.

– Скитался! – девочка от радости захлопала в ладоши. – Он был голодненький, его вши кушали… Тебя как зовут?

– Краш.

– А я – Хельга.

– Что там дальше было с твоим принцем?

– Он выучил язык зверей, собрал армию из волков-медведей – и всех победил. Вернулся в замок, стал королем и женился на самой красивой принцессе. Вот!

– Сказка… – с разочарованием протянул Краш.

– И ничего не сказка! Это ты нарочно так говоришь! – подмигнула ему Хельга. – Не бойся, я никому не скажу…

– Эй, прынц! Очухался?

В дверях горницы стояла хозяйка.

– Ага…

– Тогда делом займись. Воды натаскай, что ли…

– Я… я все сделаю!

Дают работу? Значит – не прогонят!

Будь Краш в горнице один – заплакал бы от счастья.

* * *

…зима таилась в засаде, укрывшись за крепостной стеной гор. Ее дозорный – студеный ветер с севера – несся над трактом, сворачивая в деревни. Волчьей стаей завывал он в проулках меж домами, демоном хохотал в печных трубах. Земля промерзла до звона, черные ветви деревьев на фоне белесого, выморочного неба смотрелись рунами заклинаний.

Все изменилось в одну ночь. Наутро деревня проснулась, укрытая искрящимся, пушистым одеялом. Мир перестал напоминать задубевшую дерюгу: зима позаботилась о том, чтобы прикрыть наготу своих владений. Пробираясь к колодцу, по пояс увязая в сугробах, Краш улыбался. Что зимняя стужа тому, у кого есть крыша над головой! В хлеву, куда он перебрался ночевать, тепло, а к запаху навоза Краш был равнодушен.

Деревенские приняли мальчика легко. Смотрели с сочувствием, перешептывались за спиной. Отводили взгляды, если Краш оборачивался невпопад. Жалеют, думал он. Небось, хозяйка рассказала. Что у меня семью убили и дом сожгли.

О подземельях Шаннурана Краш благоразумно умолчал.

Дни тянулись за днями, похожие друг на друга, как близнецы. Прошлое блекло, растворялось в тумане. Крашу казалось, что он живет здесь с рождения. Черная Вдова покинула его сны, зов ее ослабел и нечасто тревожил Краша, поднимая среди ночи. Вначале он собирался, когда потеплеет, вновь отправиться в путь. Но чем дальше, тем реже вспоминал мальчик о своем намерении.

Весна, взломав лед на реке, не отозвалась в его пятках зудом странствий.

* * *

За ним пришли на закате.

«Что? Чего вам…» – забормотал Краш, выпутываясь из соломы, служившей ему постелью. Сонный, всклокоченный, он сперва не узнал женщину, которая встала на пороге хлева. Это была Бычиха, жена кузнеца. Зимой, узнав, что Бычиха – имя, а не прозвище, Краш очень удивился. Неужели ее родители с детства знали, какой громилой вырастет дочь? Рядом с женой даже кузнец, детина хоть куда, казался щуплым доходягой. Дородная красавица – жизненную силу в деревне ценили выше соболиных бровей и осиной талии – Бычиха относилась к мальчишке-приблуде с грубоватой лаской. Украдкой совала краюху хлеба, ломоть сала; подметив, что Краш, обнадеженный ее сердечностью, зачастил к кузнице – подарила гребень, вырезанный из липы, штаны с кожаной заплатой на заду…

Вот и сейчас она улыбалась.

Проснулись, заблеяли овцы. Хрюкнул в своем закуте годовалый кабанчик. Улыбка Бычихи проплыла сквозь гомон и вонь – светлая, безмятежная. Сильные пальцы сомкнулись на запястье Краша.

– Пойдем, – молча сказала Бычиха.

Мальчик не понял. Как можно говорить молча? А вот так, оказывается… Куда пойдем? Зачем? Ночь в воротах, идет на двор… Плотная, в мозолях, ладонь запечатала ему рот. Когда ладонь убралась, Краш с изумлением осознал, что не в силах произнести самое коротенькое слово. Вместо слов изо рта несся хриплый стон и взлаивание, похожее на собачье.

Онемел, с ужасом подумал он.

Снаружи ждали женщины. Все они были голые, как в бане. И Бычиха тоже, просто Краш спросонок, в сумерках, царящих в хлеву, не обратил на это внимания. Ловкие руки вцепились в Краша, лишая его одежды со сноровкой, выказывающей большой опыт. В мгновение ока исчезла куртка – дряхлая, латаная. Куртки было жалко до слез. Птицей-подранком улетела рубаха. Взмахивая холщовыми крыльями, за ней последовали штаны. Мальчик хотел крикнуть, что замерзнет, что на дворе – ранняя весна; он забился рыбой в бредне, и почувствовал, что ему жарко. Так жарко, что хоть в реку ныряй. Груди, ляжки, плечи, животы – вокруг вертелся горячий, потный, мясистый, остро пахнущий хоровод. В низу живота возникло странное томление. Но Бычиха не дала мальчишке и минуты на раздумья – пальцы кузнецовой жены сжали руку Краша, как тисками, и повлекли прочь от дома.

Они бежали, словно спасались от погони. Дюжина женщин и мальчик. Нагие, как при рождении; безмолвные, как после смерти. За рекой пылал закат. Багряные ленты подергивались сизой дымкой пепла, тускнели, надламывались, окалиной проваливались за небокрай. Тьма-хищница выскочила из засады, навалилась всей тушей; сопя и чавкая, она пожирала мир. В небе плясала луна, опившаяся дурмана. Задрав голову, спотыкаясь, Краш видел, как млечно-желтый диск выгрызал сам себя в середке, превращаясь в блин, траченый мышами, в узкий зазубренный серпик, чтобы снова разрастись в золотую монету; раз за разом, опять…

Запах женщин сводил мальчика с ума. Так пахла бы Черная Вдова, окажись она человеком, а не чудовищем. Мускус, пот, сладость и соль, и терпкость, от которой озноб сотрясал тело. Краш представил, как Черная Вдова вылизывает его перед кормлением, и вдруг превращается в Бычиху, не прекращая орудовать языком, раздвоенным на конце. Ему стало труднее бежать. Тяжесть между ног, болтаясь из стороны в сторону, мешала бегу. Бычиха протянула свободную руку, схватила тяжесть и сделал что-то такое, отчего Краш зарычал цепным кобелем, обварен кипящей волной.

Его толкнули в затылок. Топча свое семя, пролившееся на землю, мальчик ускорил бег. Вокруг сомкнулся лес, качая ветвями. Луна упала, сбитая влет; вертясь колесом, взрезала лохматую спину ельника. На ветках набухли почки, раскрылись, выпуская тоненькие, трепещущие язычки. Под ногами зашуршала, запела трава. В ней мерцали белые звезды – ночные цветы, пьяные до одури, ждали темных, мохнатых бабочек. Гиганты-хвощи, каким здесь было не место – да и не время, если по правде! – возникли из мрака, растолкав жидкий подлесок. В зарослях папоротников вились стрекозы с размахом крыльев в руку взрослого человека. Стволы деревьев сделались мощными, желобчатыми колоннами. Их оплетали спирали, похожие на рубцы от ран. Сверху падали шишки, взрываясь мелкой пылью спор. В болотах раздался плач, похожий на вопль неприкаянной души – громкий, надрывный.