мама гладит его самого — по утрам или вечером, перед сном. Вдруг и птичке тоже понравится?

Детские мысли короткие, чистые, а птичьи похожи на детские — может, поэтому им так хорошо вдвоем?

— Антоша!

Антошка убегает на зов Кати. Дверца клетки остается открытой, и кенар опасливо поглядывает в ее сторону — и хочется вылететь, и страшно. А еще это ощущение детских пальцев на своей головке… В дверь звонят, и он подскакивает от неожиданности — господи, даже задуматься нельзя, как же эти люди любят громкие звуки.

Вокруг стола трое: Катя, Сережа и Антошка. И не в кухне, как обычно, а в столовой — праздник, что ли, у них какой? На Кешу никто не обращает внимания, никто не видит, что его клетка открыта. Зато он видит всех и даже вполне серьезно подумывает выйти, перелететь на стол и пройтись по белоснежной скатерти от тарелки к тарелке. В конце концов, он здесь тоже не посторонний — уже не посторонний. Пора бы и показать себя, так, на всякий случай. Тут повисшая над столом тишина отвлекает его от размышлений — что случилось? Птицы вообще невероятно любопытные существа, а уж наш-то… Он замирает, наклоняет голову, прислушивается, осторожно выглядывает из клетки. Блестят круглые черные глаза-бусины, перескакивают с одного лица на другое — ну, в чем дело?

Сережа держит в руке бокал с шампанским, видно, как пузырьки поднимаются вверх, лопаются, шипят.

— Ну что, Катя? Ну что же ты молчишь? Ты рада, скажи?

Молчит. Глаза огромные, смотрит на него, вроде бы улыбается, в глазах — испуг, радость и что-то такое еще, что словами никак не передать. Даже Антошка перестает ковырять вилкой в тарелке, поднимает на мать глаза, тоже прислушивается — точно как Кеша.

Откуда ни возьмись, на скатерти появляется маленькая бежевая коробочка. Сережа открывает ее и поворачивает к Кате. У нее все то же выражение лица, та же поза, только отчего-то влажная дорожка уже тянется вниз по щеке с той стороны, которая видна Кеше с Антошкой. Неужели слезы? От счастья? Из коробки достается колечко, надевается на правую Катину руку. Руку Сережа подносит к губам, целует.

— Ну вот, — говорит он. — Вот и все. Видишь, как просто.

Она кивает.

— Ну не молчи. Хотя бы поцелуй меня, что ли? Разве ты не рада?

Непонятно, почему, ну почему в словах его тоска? Вернее, не в словах, а в мыслях. Правда, они глубоко, и спрятаны, и слышатся словно издалека, как скрип двери, которую то открывает, то закрывает ветер — туда-сюда, туда-сюда — без конца…

«…а что же, конечно, просто. Куда уж проще. Только понимать это начинаешь не сразу, потому что, если бы сразу, столько всего бы не случилось. Жил бы себе спокойно, когда положено; женился бы, когда положено; ребенка б родил, может, даже и не одного. Дом, семья, работа — разве плохо? Все так живут, чем я лучше? Или хуже? И вообще, можно сказать, повезло, такая, как Катя, не каждому попадается и нечасто, очень-очень нечасто. Красивая, неглупая, преданная, самостоятельная. И что такое муж-летчик, знает не понаслышке. Конечно, ребенок маленький, так ведь и сама не девочка уже, слава богу, женщина, молодая женщина, в соку. К тому же это не просто ребенок, а Лешкин сын, так что… Короче, посмотрим, будет твердая мужская рука, глядишь, все и образуется. Да и своего еще родим, почему же нет? Отчего же тоскливо-то так, а? Сам себя уговариваю, словно… То, что было, — было, уже не вернется. Похоронено временем и засыпано его опавшими листьями. Есть то, что изменить невозможно. Была она, Саша, и нет. И уже не будет никогда. А выходит все так, как написано в той самой книжке. Вот она стоит на полке, ее, Сашин, подарок. Может, предчувствие — разлуки или не знаю чего, а только не могу забыть ни сами эти слова, ни как она их произнесла тогда: “И я протягиваю к тебе руки — через прошлое, настоящее и будущее. Через все, что не случилось и не случится уже никогда”.

Не могу, и все. Никак…»

У нее были аквамариновые глаза и светлые, почти белые волосы. Он зарывался в них лицом, припадал к ней и на секунду затихал, понимая, что время остановилось. Затихнуть больше чем на секунду он просто не мог — вот же она, рядом: ее губы, ее руки, она вся.

Однажды и совершенно неожиданно для самого себя он сказал ей:

— Саша, давай поженимся, а?

— Милый мой, — улыбнулась она. — Ну конечно, конечно же, мы поженимся, но только в другой жизни, ладно? В следующей. В этой нам и так слишком уж повезло, что мы встретились. Желать большего — все равно что желать абсолютного счастья — грешно. Многим и многим, ты и сам знаешь, крохи достаются, а нам смотри сколько солнца. Может, это ты его привозишь на своем самолете — каждый раз по чуть-чуть?

— Ага, каждый раз по лучику — для тебя.

— Ты мой лучик.

— Я не лучик, я летчик. Но все равно — твой…

Сережа таял — от ее слов, от ее голоса, от того, что она всегда рядом, так близко — даже тянуться не надо.

…Командировка